Страница 93 из 148
— Подожди, сынок, куда бежишь, не поев? — крикнула ему вдогонку Мака.
— Оставь его! Не помрет до полдника, — сказал Беглар. Он тоже прислушался к школьному колоколу. На коленях его лежал лемех, и Беглар точил его. "Снова прозвучал школьный звонок, и ты снова будешь пахать ту землю", — мысленно сказал он лемеху.
По улице бежали дети. У одних через плечо была перекинута сумка, другие прижимали книжки и тетради к груди, а кто сунул их за пояс. Лица у ребят радостные, смеющиеся — деревенские дети всегда идут на урок к учителю Шалве, как на праздник, а сегодняшний урок тем более праздничный урок.
Дед Зосиме Коршиа стоит у ворот своего дома и, ковыряя землю палкой, с улыбкой смотрит на детей. Рядом с ним Кочоиа.
— Испугались они, дедушка Зосиме, — сказал Кочоиа.
— Что ты сказал?
— Испугались, говорю…
— Кто испугался, сынок?
— Гвардейцы. Так вычистили, так прибрали школу… разве что языком не вылизали, а так все сделали.
Зосиме с интересом оглядел Кочоиа, с таким интересом, что даже перестал ковырять землю.
— Жаль, что твой отец не знал грамоты, — был бы он большим человеком. Бо-ольшим! — Зосиме прислушался к школьному колоколу. — Этот звук Авксентий услышит и в могиле. Учись, сынок, — неученый человек, что бык со сломанным рогом. Неуч сядет на камень — все одно, что камень к камню прибавился.
Кочоиа Коршиа окончил двухклассную школу, а продолжать учебу у бедняка-сироты не было средств. Авксентий, испуская дух, успел сказать: "Не оставляйте неученым моего Кочоиа". И как только с пареньком заговаривали об учебе, он переводил разговор на другое. И сейчас тоже не пожелал вести разговор об этом.
— Земля все равно будет нашей, дедушка Зосиме, — сказал Кочоиа.
— Кто это сказал, сынок?
— Беглар Букиа сказал.
— Что ж, Беглар мог это сказать. На него похоже.
— А Беглару сказали другие, дедушка Зосиме.
— Кто другие, сынок?
— А другим — еще другие.
— А тем кто сказал, сынок?
— Еще другие, еще другие, еще другие.
— Кто все же, сынок? Кто первый сказал?
— Тот человек, дед…
— Какой человек, сынок?
— Который в России — Ленин.
Первым в класс вбежал Гванджи. Его обычно желтое, будто ржавое лицо порозовело, и глаза — всегда такие печальные — сияли. Гванджи остановился перед партами, удивляясь, что класс такой же, как и прежде. Мальчик подошел к своей парте и, когда хотел сесть, наступил ногой на заброшенный сюда Варденом сверток. Гванджи поднял его. Что это? У нас в классе прежде ничего похожего не было. Значит, это забыли гвардейцы. Интересно все же, что это так аккуратно обернуто кожей? Надо посмотреть. Гванджи принялся развязывать тесемку, но тут в класс ворвались с шумом, толкая друг друга, ребята.
Гванджи бросил сверток в парту.
— А мне сказали, что все в классе разбито, — удивился один из ребят.
— Да и мне сказали, что все парты пожгли.
— И доску пробили пулей.
Ребята подошли к доске — на ней ничего не было заметно.
— Сожгли только одну парту — ту, за которой сидели Готоиа и Маци.
— А вместо нее поставили стул.
— Маци, ты сядешь на стул учителя Шалвы.
— Нет, ты, Готиа, сядешь на стул.
— А вы тощие — поместитесь оба.
— Боже, какой почет вам выпал!
— Оказывается, учитель Шалва пожаловался правительству.
— Член правительства приехал, учитель ему и пожаловался.
— Учитель, говорят, устроил капитану Глонти и Миха Кириа черный день.
Гванджи и Гудза в разговор этот не вмешивались. Стараясь, чтоб остальные ребята этого не заметили, они ощупывали спрятанный в парте сверток и никак не могли понять, что в нём.
— На оружие не похоже, — прошептал Гудза.
— Может, патроны?
— Да нет, как будто бумаги.
Шалва вошел в класс так, как входил обычно, словно ничего и не случилось в школе. Он даже не посмотрел ни на доску, ни на парты.
— Здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, учитель!
— Садитесь!
Дети сели.
Гванджи и Гудза переглянулись — что же все-таки делать со свертком.
— Отдадим учителю, — шепнул другу Гванджи.
— Да, так будет лучше, — согласился Гудза.
Гванджи встал.
— Учитель, вот что мы нашли под нашей партой.
— Покажи! — велел учитель.
Гванджи протянул сверток. Шалва взял его и, не глядя, положил на стол.
Дети были удивлены: неужели учителю не интересно узнать, что в свертке. Ну и нрав у нашего учителя — пока идет урок, его ничего, кроме урока, не интересует.
— Сядь, Букиа! — сказал учитель. — Ну-ка, вспомним, дети, на чем мы остановились в прошлый раз? — спросил Шалва и украдкой поглядел на доску.
Листа мирабели, который он нарисовал мелом на прошлом уроке, уже не было, не было видно и пробоины.
— Так на чем же мы остановились?
— Вы спросили — когда у нас начинается пахота, — сказал Маци, вставая.
Учитель нахмурил лоб. Пахота! Он не хотел сейчас о ней думать. Пахота. Перед глазами учителя встало поле Чичуа, гвардейцы, напирающие на толпу, изогнутая бровь капитана и его щегольски закрученные усы, встало перед его глазами и виноватое лицо Джвебе, его рука с нагайкой и искаженное горем лицо упавшей на борозду Маки, и упрямое и суровое лицо Беглара… вспомнились учителю и слова Зосиме Коршиа: "Если правительство наше родное, зачем оно грозит нам пушкой?"
Учитель мотнул головой, чтобы отогнать эти назойливые видения.
— Учитель, — встал Гудза, — Беглар Букиа сказал моему отцу, что заречная земля все равно будет нашей.
— И моему отцу он то же самое сказал, — поднялся Готоиа.
— В духане Харитона Харебава люди о том же говорили.
— И на мельнице.
— И провизор говорил.
— Садитесь! — махнул рукой Шалва. "Силой человек себе счастья не добудет", — вспомнились ему его же слова, сказанные тогда же в поле. Он всмотрелся в лица детей и, помедлив немного, сказал: — Кто терпелив — тот серебро, кто нетерпелив — тот огонь.
— Больше мы терпеть не будем, говорят.
— Мы и так много терпели.
— Настало, говорят, наше время, — сказал Гудза Коршиа.
— Кто это тебе сказал, Гудза? — спросил учитель.
— Кочоиа Коршиа мне это сказал.
Учитель улыбнулся.
— Ну, ладно, я вас послушал, а теперь продолжим урок.
— Учитель, правда, что будет война? — подняв руку, спросил Утуиа Тодуа.
Шалва не знал, говорить или не говорить детям, что война уже началась.
— Говорят, что на нас идут большевики-людоеды.
— Человек человека не ест, дети, — человек помогает человеку, — сказал учитель.
— Говорят, будто все у нас отнимут, последний кусок вырвут изо рта.
— А вы не верьте, — сказал учитель.
— И что школу сожгут, говорят.
— Неправда!
— Сожгли же гвардейцы парту Готоиа и Маци.
— Гвардейцев за это накажут.
— Отец сказал, что не накажут.
— Накажут! Виновные от наказания не уйдут.
Невыспавшийся, бледный, измученный Евгений Жваниа быстрыми шагами ходил по кабинету председателя общины. Могло даже показаться, что он ходит так со вчерашнего дня, что он еще ни разу не остановился, не присел. Нет, конечно, он и останавливался, и поужинал, и даже надеялся часок-другой поспать, но глаз сомкнуть всю ночь не смог. Всю ночь ворочался он с боку на бок на тахте. Сам не мог заснуть и Миха не дал. Всю ночь думал Евгений Жваниа об одном и том же… Все об одном и том же. "Война у порога. По городам и селам рыщут большевики. Что-то делать сейчас, что-то предпринимать все равно что толочь воду в ступе. Крестьяне давно уже против нас. Мы обманули их. Мы своими руками перерезали себе горло, своими руками разрушили свой дом… Хотя какой это был дом — это был карточный, домик. Мы посадили себе на голову большевиков, дали им право на демонстрации, митинги, агитации, дали им право бороться с нами… И вот мы повержены, а они торжествуют". Думы одолели его — черные думы, горькие думы, — отделаться от них Жваниа уже никак не мог. "Народ слепая толпа, — думал Жваниа, — кто больше пообещает ему, за тем он и пойдет. У неимущего и бессильного нет никаких патриотических чувств, да и вообще патриотизм человека — это его земля, его дом, его имущество. Народ поддерживает того, кто больше пообещает. Большевики обещают народу все — заводы, фабрики, шахты, транспорт, небо и землю, — все народу в вечное владение. Что можно противопоставить этому… и что можно противопоставить народу, которому все это обещано? Нашу армию, нашу гвардию, горстку юнкеров? Мы обманываем себя, мы хватаемся за соломинку".