Страница 86 из 148
Когда приступ проходил, Еквтиме смотрел на Калистрата, которого минуту назад готов был убить, с чувством благодарности, а Калистрат, в свою очередь, глядел на друга-врага сочувственно и прощающе.
Когда-то давно Еквтиме решил, что жить осталось ему не больше минуты, но с той минуты прошли часы, месяцы и годы, и почтмейстеру временами уже стало казаться, что жизни его не будет конца, и, следовательно, не будет конца политической вражде и политическим спорам между ним и фельдшером.
И сейчас, сидя на балконе, они тоже спорили.
— Послушай… ты плохо поступил, — продолжал Еквтиме спор, начатый еще в момент встречи. — Послушай… ты сидел в классе, пил с ними… вы выбрасывали за окно парты, пьяные, вы швыряли за окно бутылки… Вы целились в учителя из револьвера. Вся деревня, вся община знает об этом вашем позорном поступке. Скажи, как ты теперь будешь глядеть в глаза людям? Ну, где у вас, меньшевиков, чувство совести, и сохранили ли вы хоть крупицу чести?
— Еквтиме! — вспыхнул Калистрат, и правая нога его подпрыгнула вверх. — Во-первых, не касайся моей партии. Во-вторых, я не выбрасывал парт, не швырял в окно бутылки, Не целился из револьвера в этого твоего господина Кордзахиа. Что же касается чувства стыда, то прошу прощения — бог не дал и йоты его национал-демократии. Да какие вы демократы, вы самые настоящие националисты.
— Калистрат! — с угрозой загремел почтмейстер.
— Еквтиме! — с угрозой взвизгнул фельдшер.
— Калистрат! — снова вскрикнул почтмейстер, но тут силы покинули его. Одну руку Еквтиме быстро прижал к животу, другую к груди. Бледный, без единой кровинки, он умоляющими глазами смотрел на фельдшера, но Калистрат делал вид, что и не замечает всего этого. Он сидел непоколебимый, неподвижный, высоко подняв голову, холодный, как камень, несгибаемый, как железо, неумолимый, как тигр. Похоже было, что он и не собирается капать на сахар сердечные капли. От волнения и от обиды у фельдшера дергалось правое веко, а закинутая на ногу нога нервно подрагивала.
— Послушай… завтра, оказывается, приезжают член учредительного собрания Евгений Жваниа и председатель правления уездной общины Иродион Чхетиа, — сказал потерявший надежду на медицинскую помощь Еквтиме. Нет, не даст ему сейчас Калистрат сахара с сердечными каплями. Ну, и черт с ним, и без его капель мне, слава богу, стало лучше. — Это я тебе говорю, Калистрат, ты слышишь? Завтра приезжают…
— Знаю, что приезжают, — не поднимая головы, сказал фельдшер.
— Ну так вот… оказывается, Россия хочет объявить нам войну.
— Россия или большевики?
— Большевистская Россия… Во все уезды посланы члены учредительного собрания, и знаешь зачем?
— Знаю, для проведения мобилизации.
— Да… для проведения мобилизации. И в это время ваша хваленая народная гвардия вытворяет такое, чему позавидовали бы царские казаки, — желчно сказал национал-демократ.
— Так говорить о нашей славной народной гвардии может только большевик.
— Калистрат! — с угрозой загремел почтмейстер.
— Еквтиме! — с угрозой взвизгнул фельдшер.
И снова смертельная бледность проступила на лице Еквтиме…
И в этот день тоже шел дождь. В феврале такие погоды здесь не редкость — они сулят хороший урожай. На проселке, вокруг увязшего в грязи экипажа, суетятся гвардейцы. Взмыленные, избитые, замордованные лошади фыркали, вздрагивали, стонали и все же никак не могли стронуть с места застрявший экипаж. Лошади так устали, что, кажется, уже едва стоят на ногах. Обозленный кучер нетерпеливо поглядывал с козел на гвардейцев, которые, по его мнению, слишком медленно припрягали к его замученным коням своих верховых лошадей. Позади экипажа стояли четыре гвардейца и ждали команды, чтобы налечь плечом, — кони у гвардейцев сытые, сильные, но не поможешь — не вытянуть чертовку колымагу.
Юрий Орлов не участвовал во всей этой суете. В отряде он был известен как "конский заступник" — не дай бог при нем обидеть коня. Вот и сейчас Юрий не отходит от загнанной упряжки — то погладит измученного коня, то скажет ему в самое ухо какое-нибудь ласковое слово. А товарищам Юрий как будто не собирается сейчас помогать, но гвардейцы не обижаются на него за это. Только взводный Татачиа Сиордиа готов наброситься на Орлова и не делает этого лишь из страха перед сидящим в экипаже начальством.
Сиордиа лебезил и ползал перед всеми начальниками чуть ли не на четвереньках и "топтал ногами" всех подчиненных. Это было его жизненным принципом.
В экипаже, на задней скамье, скорчившись сидели промокшие до ниточки член учредительного собрания Грузии Евгений Жваниа и председатель уездной общины Иродион Чхетиа, а перед ними — начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа и председатель сельской общины Миха Кириа. Лицо члена учредительного собрания сурово и хмуро. Если бы не неразлучные очки в руке, он бы стукнул этого подобострастного болвана Миха Кириа.
Жваниа нервно вертел очки, а другой рукой опирался на палку. Евгений Жваниа чеповек суеверный, и то, что они застряли в дороге, казалось ему дурным предзнаменованием. Если бы он ехал по личному делу, то непременно вернулся бы назад.
Экипаж увяз уже давно, грязь доходила до ступиц. Несколько раз пассажиры пытались выйти, но кругом стояла непролазная топь.
Капитан Глонти предложил Жваниа пересесть на его коня. Член учредительного собрания отказался. Не позволил он и перенести себя на руках. Но ждать больше нет сил — Жваниа надел очки и, презрительно оглядев Миха Кириа, жестко сказал ему:
— Это преступление так запустить дороги. Неужели вы не знаете, что бездорожье…
— Не уследили, господин Жваниа, нет мастеров, — поспешно перебил его Кириа.
— Мастеров, мастеров, — уж и вовсе разъярился Жваниа. — Во всех деревнях и городах слышишь об этом! Господин капитан, — окликнул он Глонти, — я вас последний раз спрашиваю, господин капитан, — долго мы еще будем здесь стоять? Вы понимаете, что это значит, или не понимаете?
— Сейчас двинемся, господин Жваниа. Сию минуту двинемся, — заверил его капитан и крикнул в темноту. — Сиордиа!
— Здесь Сиорд, ваш благ… господин капитан, — выпалил взводный и вытянулся перед капитаном. Безбородое лицо его было по уши в грязи, одежда тоже. Весь мокрый, заляпанный, этот тощий карлик похож на голодную крысу. По-крысиному настороженный и готовый к прыжку, он скалит мелкие, острые зубы. — Заканчиваем, господин капитан. Вот-вот закончим. — Взводный обернулся к гвардейцам. — Пошевеливайтесь, чтоб вас… Эй, ты, русский, что ты все кобылу оглаживаешь как влюбленный, — крикнул он Орлову и, отодвинув его плечом, ударил кулаком по глазам лошади, которую тот ласкал. — Гей! — крикнул Сиордиа бабьим, пискливым голосом лошадям и четырем гвардейцам позади экипажа. Что-то в коляске хрустнуло и звякнуло, но выбоина, в которой она застряла, осталась позади. Теперь коляска катилась по сравнительно ровной дороге. Взводный Татачиа, размахивая руками, бежал рядом с экипажем.
— Вот вам, господа, дорога! Гладкая, как зеркало, дорога! Ездите себе, сколько душе угодно, господа! — кричал Татачиа сидящим в экипаже и в эти минуты еще больше стал похож на крысу.
— Дорога! — презрительно усмехнулся Евгений Жваниа. — И это у вас называется дорогой! На плохую дорожку стали вы, Кириа.
Кириа вздохнул. Он выехал навстречу Евгению Жваниа, чтобы оказать ему уважение, а тот… При встрече Жваниа даже не ответил на приветствие Миха Кириа и за все время ни разу не поглядел на него.
Евгению Жваниа еще вчера доложили о стычке гвардейцев с крестьянами на заречном поле Чичуа и о пьяном дебоше, учиненном гвардейцами в школе.
— Подумать только, храм просвещения, нравственности и чистоты вы превратили в казарму, устроили там гнусную попойку, — не выдержал Жваниа, когда экипаж поравнялся со школой.
— Что мне было делать, господин Жваниа, — сказал Миха Кириа. — Гвардия пришла к нам с пушкой, и, чтобы спасти деревню, мы встретили ее хлебом-солью.