Страница 29 из 148
не пел, а стонал, причитал голос, словно вторил печали Вамеха.
„А я оказался еще доверчивее тебя, — Вамех с трудом удерживал слезы. — Не послушался и Почину. Говорил он мне — не верь этому хитрому шакалу Искандеру-Али, обманет он тебя, заманит в Одиши, свяжет по рукам и ногам и вынудит поступить так, как ему угодно. Оправдались слова крестного. Злее любого турка твой дядя Бешкен, — твердил мне Почина. Я ему не поверил, и вместо того, чтобы разгневаться на меня, он свою грудь подставил под кинжал, мне уготовленный. Меня он защитил, меня, недостойного глупца…“
„Перед смертью он поглядел на меня с укором: „Благодарение богу, что от руки изменника умираю я, а не ты…“ — сказал он. Чем искуплю я этот грех, мама?..“ — В висках у Вамеха словно молотки стучат, кровь бросается в голову. Мешаются тысячи мыслей и намерений.
„Я убил Почину. Теперь твоя очередь. Я уготовил тебе гибель. Неужели я все тот же несмышленыш, неужели за пять лет я ничему не научился в Гелати? В семнадцать лет цари правят огромными странами. Все опасности, с которыми я не посчитался, встали на моем пути и дорого мне обошлись. Так дорого, что если я сто лет проживу, и то за все не расплачусь. Только кровью Искандера-Али… Или я, или он…“
С портрета на стене на него смотрела мать с грустью и сочувствием.
Так смотрят матери на детей, невольно совершивших проступок. Не так следовало смотреть на взрослого мужчину, ошибка которого приговорила к гибели родную мать.
„Я убил тебя, мама, и я буду отвечать за это перед богом“. Он обернулся к другой стене, где висела картина, привезенная из Иерусалима католикосом. Это была копия с картины Леонардо да Винчи, исполненная с таким мастерством, что живыми казались и Мария, и младенец Иисус.
Вамеху показалось, что мать и сын укоризненно на него поглядели.
Он протер глаза. Прекрасное лицо Марии становилось все суровее, он опустился на колени и стал просить у нее благословения. Вамех клялся убить неверного сардара. Младенец опять ободряюще улыбнулся Вамеху, и мадонна, словно смягчившись, поглядела на него своими большими глазами, как на родного сына.
Вамех встал…
— Святая Мария, — голос его звучал торжественно. — Эта сабля никогда не подводила отца моего, — он снял со стены саблю с золотой насечкой, — не подводила она и дедов моих, и прадедов, не раз обагряла ее вражья кровь, — благослови меня. Я иду к Искандеру-Али.
В зал вошла Цагу, она неслышно прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней, переводя дыхание. Весь дворец обошла девушка в поисках отца и брата — их нигде не было. При виде Вамеха она немного успокоилась.
— Защити мой народ от несчастий. Защити мою мать. Открой мне дорогу к врагу, и пусть наши сабли решат судьбу моей матери и моей отчизны. Очисти мой путь от преград. Сто телохранителей стоят у дверей Искандера-Али — усыпи их бдительность.
Кивнула головой мадонна. От волос, разделенных ровным пробором, отделилась тонкая прядь и упала на нежно алеющую щеку…
Вамех слушал затаив дыхание, Казалось, поет не человек, а сама земля плачет, причитает, просит освобождения. Он резко обернулся, собираясь идти.
Прислонившись спиной к дверям, Цагу стояла, запрокинув голову. От частого дыхания вздымалась высокая грудь. Глубокий вырез открывал белую шею. Из-под полуопущенных век блестели глаза.
„Где же отец и Ута? Как мне удержать царевича, пока они придут?“
Смутился юноша. Внезапно ослаб, обессилел. Хотел подойти к дверям, отвести Цагу в сторону и выйти, но не смог.
„Хоть бы успели отец и брат! — думала Цагу. Она чуть приоткрыла губы, и ровный ряд белых зубов осветил ее лицо. — Хоть бы поспели отец и Ута!“
Сколько лет ждал Вамех этой минуты. Почему именно теперь, в это страшное время к нему пришло счастье! Как близко оно и как далеко. Достаточно сделать несколько шагов, и Цагу будет в его объятиях.
Стыдно стало Вамеху. Две пары глаз — матери и мадонны — глядели на него с упреком.
Но Цагу упрямо звала к себе, и Вамех пошел вперед, не зная, выйти он стремился или обнять любимую.
Цагу стояла и ждала. Она не проявляла страха. Только бы выиграть время, только бы подоспели Мурзакан и Ута!.. Она на все была готова ради спасения Вамеха. Цагу сама хотела пойти ему навстречу, но тело ее отяжелело так, что она и двинуться не могла. Как медленно приближается Вамех! Бесконечным казалось ей расстояние между ними. Она уже чувствовала, как крепко он прижимает ее к груди, как обжигает лицо его горячее дыхание, как прикасаются к губам его пылающие губы…
В это время в зал на цыпочках вошел Эсика Церетели, за ним Мурзакан и Ута. Мурзакан нёс башлык, Ута — бурку. Легче ветра, быстрее молнии подлетели они сзади, и в тот момент, когда Вамех подходил к Цагу, накрыли его буркой, сунули в рот башлык, обвязали веревкой и вынесли из зала.
Цагу осталась у дверей. Не было больше рук Вамеха, его горячего дыхания… Вамеха спустили в подвал, чтобы в полночь, когда турки уснут, вывезти его из дворца и доставить в Волчью долину.
Небо на востоке порозовело. Снопы утреннего света затрепетали на высоких и узких церковных окнах, озарили стены с изображениями святых, упали на алтарь. Поблекло пламя и на оплывших свечах. Пробудилась церковь, открыли глаза святые.
Защебетали над окнами ласточки, заворковали, захлопали крыльями голуби, защебетал было скворец — но… внезапно замолк.
Прокричал петух. Заржали кони в турецком лагере, заблеяли козы, замычали согнанные на убой коровы, и в этом шуме четко раздались звуки топоров и молотов.
Турки готовили плаху для предстоящей казни. Кесария подняла голову.
— Приближается час вечной разлуки. — Она взглянула на икону богородицы. После того, как Цагу сообщила ей о том, что Вамеха увезли, она приободрилась и даже ненадолго задремала. — Я спокойно жду смерти, ибо знаю, ты защитишь моего сына, ты — защитница всех сыновей, источник добра и милости — святая дева!
Кесария слышала, как рыдает Цагу. Она не позволила больше никому оставаться здесь. Не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее страдания. Не хотела, чтобы мыслям ее и сердцу мешали сосредоточиться на Вамехе. Только католикоса пожелала видеть Кесария в то утро. А вот и он…
Кесария встала. Она не хотела притворяться, будто ей не страшно. Знала, что как бы глубоко она ни спрятала свой страх, католикос с первого взгляда все прочтет на ее лице.
Католикос не утешал ее, хотя ему это и полагалось, как божьему слуге, Его горе было так велико, что он и не пытался скрывать его.
Оба молчали. Обоим трудно было говорить.
В углу церкви всхлипывала Цагу.
— Княгиня, — нарушил наконец молчание католикос, — две ночи и два дня твой народ провел в молитвах. Во всеоружии встретит он страшный час.
— Моя последняя мысль — с моим народом, отец! Чем скорее настанет час возмездия, тем легче будут мои страдания, — отвечала Кесария.
Вот уже готова плаха и деревянные скамьи вокруг. Скрестив ноги, Искандер-Али сидит на троне одишских правителей. За ним расположилась многочисленная свита, паши, сотники, богатые купцы. Искандер-Али недоволен. Скамьи для зрителей пустуют.
Янычары силой согнали дворцовую прислугу, стариков, детей, женщин. Но ни одного князя не было видно. Еще ночью они втихомолку покинули дворец, чтобы в своих поместьях готовиться к походу.
Как только в Имеретии узнали о решении одишского наследника пожертвовать родной матерью, князь с войсками, не дожидаясь приказа царя, двинулись к Одиши. Пошли отряды из Абхазии, Гурии, Лечхуми и Сванетии.