Страница 18 из 148
В комнату матери-госпожи вошли слуги.
«И ко мне сейчас войдут слуги».
— Утренняя звезда стала для меня черной звездой.
В столовой стали накрывать на стол.
«Сейчас ко мне войдут слуги».
— Прошлую ночь я провел без сна. Всем телом чувствовал — придут Парна, Кехма и Эхма. Кроме Уты, ты мне никого не оставил. С пяти лет я укладывал Уту с собой. Пять лет держал в своей руке его руку…
— Отойди, я должен встать.
— Когда утренняя звезда взошла над Уртой, тогда застучали в дверь кулаки. Я сердцем чувствовал: это пришли Парна, Кехма и Эхма. Рука Уты была в моей руке. «Пришли Парна, Кехма и Эхма, отец!» — шептал Ута.
— Отойди, сказал я тебе, я должен встать.
— Я не отдам тебя Парне, Кехме и Эхме, сынок, — успокаивал я Уту. Дверь трещала под ударами. «Пришли Парна, Кехма и Эхма», — шептал Ута. — «Я не отдам тебя, сынок», — говорил я и прикрыл Уту своим телом. «Пришли, отец, Парна, Кехма и Эхма», — дрожал Ута.
— Отойди, я должен встать.
— Я прикрыл своим телом Уту.
— Отойди, я должен встать.
— Они взломали дверь и ворвались. Ута уже замолк, потому что я налег на него всей своей тяжестью. «Не отдам тебя, сынок!» Но они ударили меня, сбросили с кровати и схватили Уту.
— Отойди, тебе говорят, я должен встать.
— «Что это ты натворил, проклятый!» — сказал мне Парна. Кехма и Эхма разрыли золу и зажгли лучину. Ута был мертв, его глаза выкатились и никуда не глядели.
— Говорю тебе: отойди, я должен встать!
— «Не отдам я им тебя, сынок», — сказал я Уте.
— Ута был моим крепостным, и ты мой крепостной.
— «Хоть умер ты христианином, сынок», — сказал я Уте.
— За то, что ты задушил Уту, я повешу тебя на дереве.
— А потом я схватил дубину и больше ничего не помню…
— Я должен встать, говорят тебе!
— Этими руками держал я руку Уты, — Дуту склонился и протянул руки к Пэху. — Ута тоже лежал навзничь, как ты. Глаза его выкатились…
Во двор на конях влетели Парна, Кехма и Эхма, головы их были перевязаны. За ними бежал народ. На балкон выскочил Каха.
Двор быстро заполнился людьми: выбегали из кухни и людской, вбегали в ворота, перепрыгивали через примятый плетень.
— Что случилось, Парна?! — окликнул Каха.
Парна, не ответив, остановил перед домом коня. Кто-то подержал ему стремя.
— Что случилось?! — Каха сбежал Парне навстречу.
У Парны были выбиты зубы, лицо окровавлено.
Каха взглянул на Кехму и Эхму. И у них были окровавленные лица.
Парна поднялся на балкон, Каха взошел вслед за ним. Отсюда они шагнули в комнату.
Во двор влетел крестьянин на неоседланном вороном и крикнул людям:
— Дуту своей рукой задушил Уту!
— Несчастный Дуту!
— Сына своей рукой задушил Дуту.
— По крайней мере хоть христианином умер Ута, — перекрестился какой-то старик.
Во дворе негде было упасть яблоку. Стояли плечом к плечу одетые в лохмотья, истощенные от голода мужчины и женщины.
Моросило.
— Все же хоть христианином умер Ута, — повторил еще раз тот же старик.
— А где Дуту? — спросил кто-то.
— Дуту не то сквозь землю провалился, не то на небо взлетел, никто не знает! — крикнул крестьянин на вороном коне.
— По следам своего отца пошел Дуту, — сказал человек в насквозь протертой бурке.
Народ прибывал, и все, не отводя глаз, глядели на балкон.
Кехма и Эхма стояли молча, держа на поводу коней.
Парень ущипнул девушку пониже спины.
А Пэху лежал навзничь, глаза его были выкачены.
Каха не сразу понял, почему у отца такие странные глаза, но вот он увидел Дуту, неподвижно стоявшего у изголовья.
— Аа! — вырвалось у Кахи.
— Аа! — вырвалось у Парны.
— У Уты тоже выкатились глаза, — тихо сказал Дуту.
Народ напирал на балкон. Передние еле сдерживали задних.
— Дуту нигде не нашли.
— По следам отца пошел Дуту.
— Для кого же еще оставалось ему жить!
А дождь все усиливался.
— Вся земля прогнила, — сказала женщина с лицом, изрытым оспой.
Но вот дверь комнаты распахнулась, и на балкон вышел Дуту.
— Дуту!
— Дуту!
— Дуту!
Дуту смотрел на людей, но глаза его ничего не видели.
Из комнаты на балкон с обнаженным кинжалом в руке выбежал Каха, вслед за ним — Парна.
— Нет, Каха, не здесь! — крикнул Парна и оттолкнул его занесенную над Дуту руку с кинжалом.
Из комнаты донесся пронзительный крик госпожи-матери. Затем запричитали другие женщины.
Парна толкнул Дуту в спину и погнал вперед, на лестницу балкона.
Во дворе еще никто не знал, почему причитали в комнате женщины.
Едва Дуту ступил во двор, как его окружили люди.
— Велик грех твой, Дуту!
— Несчастный Дуту!
— В черный день родился ты, Дуту!
— Как мог ты задушить своего сына, Дуту! — воскликнула женщина с изрытым оспой лицом и отерла слезу.
— Что ты натворил, ты проклят богом, Дуту!
— Бог не простит тебя, Дуту!
— Ночь не была для меня ночью, а день днем, — сказал Дуту.
— Да он не в своем уме, несчастный, — тихо сказала девушка парню.
— На дереве тебя повесят, несчастный Дуту! На дереве тебя повесит господин!
— С каким лицом предстанешь ты перед господом, Дуту? — сказал тщедушный крестьянин в изношенной бурке.
— Ахавай, Дуту! — воскликнул всадник на вороной неоседланной лошади.
— Господин повесит тебя на дереве, Дуту!
— Ты слышишь, Дуту, господин повесит тебя на дереве!
— «Они пришли, отец, пришли Парна, Кехма и Эхма», — шептал мне Ута, — проговорил Дуту.
Он весь посинел.
— Всякое бывает с человеком, Дуту!
Парень опять ущипнул девушку.
— Давай побежим сейчас в загон, — прошептала она.
Народ все теснее окружал Дуту. А он стоял — посиневший, неподвижный.
— С каким лицом предстанешь ты перед богом, Дуту? — качая головой, говорила женщина в черном.
— Зато христианином умер Ута, — произнес Дуту каким-то мертвенным голосом.
Его била дрожь. Низкорослый крестьянин сбросил с себя протертую до дыр бурку и накинул ее на плечи Дуту.
— Всякое бывает с человеком, Дуту!
В доме рыдали женщины, мужчины били себя по лбу.
— Вай, ахавай, Пэху!
— Вай, ахавай, Пэху!
Все старались подойти поближе к Дуту.
— «Не отдам я тебя, сынок», — успокаивал я Уту, — сказал Дуту.
К крестьянину, сидевшему на вороном коне, подсел низкорослый крестьянин, чтобы лучше видеть Дуту.
— Дверь мне сломали Парна, Кехма и Эхма… — бормотал Дуту.
Люди поглядывали на Кехму и Эхму.
Они стояли у своих лошадей.
— Больше не шептал Ута… — сказал Дуту.
Народ смотрел на Кехму и Эхму.
Ухватившись за поводья, стояли Кехма и Эхма, рыскали глазами по сторонам.
Народ так тесно сомкнул круг около Кехмы и Эхмы, что их не стало видно.
Парна, стоя на балконе, увидел это и вбежал в комнату.
— Почему не позвал ты меня, отец! Что меня, несчастного, усыпило так крепко! — слышались из комнаты причитания Кахи.
— Ой, Пэху! Ой! Пэху! — причитала госпожа-мать.
Голосили и другие женщины…
— Кехма и Эхма разрыли золу в очаге и зажгли лучину… — бормотал Дуту.
— Господин повесит тебя на дереве, несчастный ты, Дуту!
— Хоть христианином умер Ута, — сказал Дуту.
— Ты сын греха, Дуту!
А во двор все шли и шли. Вбегали в ворота, перескакивали через примятый плетень.
— Диду, Пэху! Диду, Пэху! — причитала в комнате мать-госпожа.
Сверкнула молния, над Уртой прокатился гром.
— Ута не дрожал больше. Глаза его выкатились… — все бормотал Дуту.
Небо разверзлось, хлынул дождь.
Девушка, преследуемая парнем, бежала по переулку. Время от времени она оглядывалась назад: бежит ли за ней парень. «Беги же быстрее, парень! Что тебя сковало, парень!» Парень бежал по следам девушки, а девушка не касалась ногами земли, подол ее платья взлетал выше колен. Парень не сводил глаз с ее длинных голых ног. Загон для скота был тут же, в переулке, девушка остановилась возле него, ей не хватало терпения. Тут парень и настиг ее. Они знали: в хлеву было сухое сено и туда теперь не войдет ни одна живая душа.