Мунфлит

Едва мы вошли, он повернул в нашу сторону голову, поднялся на ноги, лицо его стало мрачнее прежнего, и я со своим вечным перед ним страхом отнес это на счет своего появления.

– Мальчишке-то что здесь понадобилось? – резко осведомился он у Рэтси.

– То же самое, что и мне, а точнее, стакан «Молока Арарата», дабы выгнать благословенным его теплом из наших костей осеннюю стужу, – ответил Рэтси, пододвигая к малярному столу еще один стул.

– Года у него еще детские, и лучше бы пить ему молоко коровы.

С этими словами Элзевир взял с каминной полки два бронзовых подсвечника и, водрузив их на стол, зажег свечи щепкой, выхваченной из очага.

– Он уже не ребенок, – возразил ему Рэтси. – Ему столько же лет, сколько было Дэвиду. И пришли мы сюда после того, как он помог мне делать его надгробие. У меня уже почти все готово. Осталось только раскрасить шхуну. Так что, Бог даст, к вечеру понедельника установим его честь по чести на церковном дворе. Пусть бедняга покоится с миром и знает, что над ним лучшая ручная работа мастера Рэтси и стихи преподобного, из коих каждому станет ясно, сколь прискорбна его кончина.

Мне показалось, что Элзевир несколько помягчал, когда заговорили о его сыне.

– Да, Дэвид будет покоиться с миром, – выслушав Рэтси, произнес он. – А вот тем, кто кончине его поспособствовали, вряд ли мир да покой уготованы, когда настанет их время. А настанет оно гораздо скорей, чем им кажется, – добавил он, обращаясь скорее не к нам, а к самому себе, имея в виду, несомненно, мистера Мэскью, и мне вспомнились разговоры о том, что магистрату лучше бы не попадаться на пути Элзевира, ибо трудно предположить, как поведет себя человек в столь сильном отчаянии. Тем не менее они встретились однажды с тех пор на деревенской дороге, и с Мэскью ничего плохого не произошло. Блок лишь смерил его недобрым взглядом.

– Полно тебе, – сочувственным тоном проговорил помощник викария. – Жутче содеянного судьей не придумаешь, однако нельзя токмо этими мыслями жить или мстительным планам предаваться. Положись на провидение. Именно к этому призывает Господь Наш. «Мне отмщение, и Я воздам». Он в Своей милости не оставит подобное безнаказанным. – И мастер Рэтси, сняв шляпу, повесил ее на гвоздь.

Блок, не ответив, принес на стол три стакана, затем извлек из шкафчика небольшую пузатую бутылку с высоким горлышком, из которой налил по полному стакану для Рэтси и для себя, а третий – только до половины.

– Ну, парень, изволь, если хочешь, – подпихнул он его в мою сторону. – Пользы от этого никакой, но и вреда не будет.

Рэтси схватился за свой стакан, едва только он был наполнен, и, понюхав его содержимое, причмокнул губами.

– Редкостное «Молоко Арарата»! – воскликнул он. – Сладкое, крепкое. Сразу на сердце легко становится! Ну а теперь, Джон, достань-ка нам и разложи на столе доску для трик-трака.

Они тут же погрузились в игру, а я робко отхлебнул из своего стакана. Дыхание у меня, непривычного к выпивке, перехватило. Крепкий напиток ожег мне горло. Играли оба мужчины молча. Тишина нарушалась лишь стуком игральных костей да шорохом фишек во время очередного хода. Время от времени то один, то другой игрок отвлекался, чтобы разжечь погасшую трубку, а в конце каждой партии они записывали на столе мелком результат. Играть в трик-трак я умел, и наблюдать мне за ними было совсем не скучно, тем более что для меня наконец открылась возможность увидеть доску, о которой я был много наслышан.

Этот набор для игры издавна переходил как часть обстановки таверны от поколения к поколению ее владельцев, и, вполне возможно, за ним проводили досуг даже кавалеры гражданских войн. Все было сделано из дуба – черного и полированного. Доска, коробочка для костей, фишки. А по краям доски шла инкрустированная более светлым деревом надпись на латыни. В тот первый вечер я прочитал ее, однако понять не смог, пока позже мистер Гленни ее мне не перевел, и в силу кое-каких обстоятельств текст этот мне помнится до сих пор. Приведу его на латыни для тех, кто знает ее: «Ita in vita ut in lusu alae pessima jactura arte corrigenda est». А мистер Гленни перевел мне слова эти так: «Сноровка способна улучшить даже самую худшую комбинацию как при игре в кости, так и в жизни».

Минуло около часа, когда Элзевир, подняв взгляд от доски, посмотрел на меня и произнес вполне добродушно:

– Время, парень, тебе домой отправляться. Ходит молва, что первыми зимними вечерами Черная Борода бродить здесь начинает, и кое-кому довелось с ним столкнуться нос к носу аккурат между моим домом и твоим.

Поняв, что он хочет спровадить меня, я пожелал обоим мужчинам доброй ночи, не мешкая удалился и весь путь до дома преодолел бегом, однако совсем не из страха перед Черной Бородой, так как Рэтси мне объяснил, что столкнуться с ним можно, лишь если зайдешь ночью на церковный двор.

Черной Бородой называли одного из Моунов, умершего лет сто назад и похороненного, подобно другим почившим представителям своего рода, в фамильном склепе под церковью. Только в отличие от других своих родственников он так и не мог упокоиться. Одни объясняли это снедающей его жаждой найти потерянное сокровище, другие усматривали причину в ужасных злодействах, которые он совершил при жизни, из-за чего другие мертвые Моуны, даже и мертвые, не хотят находиться с ним рядом. Если последнее верно, должно быть, он и на самом деле представлял собой исключительное чудовище, ибо другие Моуны, умершие до или после него, сами были ужасны и следовало весьма преуспеть в злодеяниях, чтобы даже они посчитали его компанию для себя зазорной. По слухам, Черная Борода появлялся ночью на кладбище, где, освещая пространство вокруг себя старинным фонарем, рыл землю в поисках сокровища. Те, кто с ним повстречался, добавляли к этому, что ростом он выше любого из мужчин, борода его крайне черна, широка и длинна, лицо смугло, а любой, на кого он посмотрит, в течение года скончается. Имели эти россказни под собой основание или нет, но в Мунфлите мало кто набирался отваги пройти с наступлением темноты через церковный двор. Большинство предпочитало кружные пути, пусть хоть в десяток миль, только бы не рисковать. И усилились, когда однажды летним утром на траве церковного двора обнаружилось тело несчастного выжившего из ума Крэки Джонса, кончину которого, конечно же, все объяснили встречей с Черной Бородой.

Мистер Гленни был сведущ в подобных вещах куда больше других и рассказал мне, что на самом деле Черная Борода, умерший лет сто назад, – это некий полковник Джон Моун. В кровопролитной войне против Карла Первого он, опозорив семью, пренебрег своим долгом верности королю и переметнулся на сторону восставшего парламента. Его сделали комендантом Карисбрукского замка, то есть главным тюремщиком заточенного там короля, и он пообещал пленнику не заметить побега, если тот отдаст ему огромный бриллиант. Бриллиант этот подарен был его величеству братом – королем Франции, и с тех пор он всегда держал его при себе. Но, получив взятку, подлый Джон Моун вероломно привел в назначенный час побега к окну, через которое король собирался уйти, отряд солдат. Узника перевели в тщательно охраняемое помещение, а мерзкий предатель с гордостью доложил парламенту, что только благодаря его, Моуна, бдительности побег был предотвращен. Но, как совершенно верно сказал мистер Гленни, незавидна участь того, кто, забыв о Боге, пустился по пути зла. Вскорости полковник стал вызывать недоверие у новых соратников, лишился должности и был вынужден возвратиться в Мунфлит, где влачил одинокое существование, презираемый и парламентскими, и сторонниками короля, пока не умер уже в счастливые дни Реставрации, когда страной начал править сын казненного Карла Первого король Карл Второй. Однако Джон Моун не обрел покоя и после смерти. По слухам, сокровище, полученное от короля в обмен на свободу, было где-то им спрятано, извлечь его из тайника он при жизни остерегался и, унеся тайну с собой в могилу, выходил из нее ночами, пытаясь найти бриллиант.