Мунфлит

Я слышал, как он усмехнулся себе под нос. Остальные тоже встретили его рассказ громким смехом, когда он рассказывал, как от меня отделался. «Только ведь громче всех смеется тот, кто смеется последним», – подумал я и тоже бы усмехнулся, если бы не опасение, что гроб от этого заскрипит.

– А парень-то этот храбрый, – вдруг произнес Элзевир. – Не прочь бы иметь его своим сыном. Лет он тех же, что Дэвид. Когда-нибудь из него выйдет славный моряк.

Ох, как же обрадовали и удивили меня эти простые слова! Шли они, без сомнения, от души, а мне он, невзирая на всю суровость его, начал последнее время все больше нравиться, да и горю его о сыне я очень сочувствовал. Хотелось выскочить из своего убежища, радостно объявив: «Да вот же я! Здесь!», – но осторожность в последний момент меня удержала, и я оставался по-прежнему неподвижен и нем.

Бочонки больше не двигали. Похоже, компания теперь то ли сидела на них, то ли стояла, облокотившись о штабели. Судя по запаху табака, который примешивался теперь к по-прежнему изводившему меня чаду факелов, я мог заключить, что они отдыхают и курят.

Певун Грининг было даже затянул:

Но Рэтси сурово пресек его:

– А ну, прекрати! Не по нутру нам сейчас такие слова. Все равно как священник бы объявил заздравный псалом, а ты бы заупокойный запел.

Намек его был мне понятен. В последнем куплете песни таможенник угрожает контрабандистам виселицей. Гринингу, тем не менее, хотелось продолжить, но тут уже воспротивились все остальные, и, встретив столь дружный протест, он наконец умолк.

– Тем, кто как следует потрудился, не грех вкусить от плодов своих, – сказал мастер Рэтси. – Вот и давайте откупорим этот славный бочоночек с голландским джином, пустим его по кругу и оградим себя согревающей влагой от ночной промозглости.

Любил он угоститься стаканчиком доброго спиртного. И почти всегда объяснял такое свое желание необходимостью защитить себя от промозглости, то, в зависимости от времени года, осенней, то зимней, то весенней, то летней.

Кажется, они откуда-то достали стаканы, хотя мне они нигде в склепе на глаза не попадались, и вскоре Рэтси проговорил:

– Ну, возлюбленные мои братья, раз у всех уже налито, надобен тост. Так выпьем же за папашу Черную Бороду, который присматривает за нашим сокровищем куда лучше, чем присматривал за своим. Потому как, если б не страх перед ним, который отваживает отсюда праздные ноги и любопытные глаза, к нам бы уже давно нагрянули налоговики, и на запасы наши уже два десятка раз покусились бы.

Кажется, остальных его тост порядком перепугал. Словно, упомянув Черную Бороду в таком месте, Рэтси мог разбудить своими насмешками дьявола. Склеп объяла напряженная тишина. Но потом кто-то из них, по-видимому наиболее смелый, решился задорно выкрикнуть:

– Черная Борода!

И все, один за другим, подхватили.

– Черная Борода! Черная Борода! – загудел склеп от их возгласов.

– Тихо! – вклинился в их нестройный хор строгий окрик Элзевира. – С ума посходили? Вы не таможня, чтоб так орать и буянить. И не в открытом море находитесь, где одни только волны и слышат. Да от вашего гомона сейчас весь Мунфлит на кроватях подскочит.

– Пустое, дружище, – ответил ему с ехидным смешком Рэтси. – Подскочить-то, может, они и подскочат, однако сюда не сунутся, а с головой улезут под одеяла, и после пойдет молва, что Черная Борода нынче ночью собрал команду почивших Моунов в целях совместного поиска утерянного сокровища.

Но, кроме Рэтси, никто ничего не сказал, и гомон смолк, из чего было ясно, что заправляет тут всем не кто иной, как Элзевир Блок.

– Правильно Элзевир говорит, – проговорил кто-то очень серьезным тоном. – Давайте-ка завершать. Ночь на исходе. А нам в такое безветрие судно придется на веслах от посторонних глаз убирать.

И они ушли. Отсветы факелов их становились слабее и слабее, затем уже только едва помелькивали красным на потолке склепа, шаги мало-помалу затихали в дали коридора, и, наконец, в склепе остались лишь мертвецы да я вместе с ними.

Потом до меня еще долго, мне показалось, чуть ли не половину ночи, доносились сверху далекие звуки их разговора. Полагаю, там обсуждали заделку провала. Опасался, как бы они не пришли сюда снова, а потому своего насеста не покидал, радуясь хоть возможности сесть и расправить затекшие конечности. Впрочем, как вскоре выяснилось, далекие голоса меня до определенной степени ободряли. Словно благая весть из мира живых, не дающая ощутить себя окончательно наедине с непроглядным мраком этой юдоли смерти. Потому что, стоило голосам окончательно смолкнуть, как тишина склепа придавила меня гнетущим ужасом, оставив из всех моих чувств лишь стремление поскорее вернуться в залитую лунным светом спальню, которую я покинул много часов назад. Это был миг, когда жажда сокровища для меня стала ничем по сравнению с жаждой спасти сокровище собственной жизни.

По-прежнему сидя между стеной и длинным гробом, я зажег свечу и полез через него наружу. Выбраться оказалось куда труднее, чем залезть. Гроб, с виду вроде еще вполне прочный, был насквозь изъеден, трухлявая его оболочка жалобно заскрипела под моими коленями и локтями, готовая проломиться. Все-таки я очень медленно и осторожно перебрался через него на внешний край каменной полки, там кое-как примостился и приготовился прыгнуть вниз, но неожиданно потерял равновесие. Свеча отлетела к стене. Уцепившись одной рукою за гроб, я другой подхватил ее, но тут гроб проломился, рука моя провалилась в него, и я ухнул вниз вместе с облаком пыли, щепками и еще чем-то, крепко зажатым у себя в кулаке, по ощущению показавшимся мне либо водорослями, либо погребальной драпировкой, которая здесь валялась повсюду.

Песок на полу уберег меня. Сверзившись кубарем, я лишь немного ушибся, вскорости совершенно пришел в себя, поджег огнивом лучину и принялся раздувать на ней пламя, чтобы найти опять упавшую у меня при падении свечу. Все это время пальцы мои продолжали удерживать какой-то почти невесомый мусор, который я ухватил случайно в гробу. Когда свеча была найдена и загорелась, я посветил на него и увидел не водоросли и не драпировку, а нечто черное, пружинящее, что именно, мне удалось понять не сразу, а когда удалось, то свеча снова едва не выпала из моих дрожащих пальцев. Меня будто ожгло раскаленным железом, и я, кажется, даже вскрикнул, отбрасывая от себя леденящую кровь добычу, а точнее… бороду.

Я испытал удушающий страх. Он проник в мою душу, словно кто-то вцепился разом во все ее струны. В голову лезли престранные мысли, кровь стучала в висках. Подобное состояние испытал я еще однажды в единоборстве с морем, которое едва не поглотило меня. Схватиться за бороду мертвеца, да еще и зная, на чьем лице она произрастала. А я ведь тут же почувствовал, и отчетливо, даже прежде, чем осознал: это была та самая черная борода, которая дала прозвище полковнику Джону Моуну, и большой гроб, за которым мне пришлось прятаться, тоже его.

Иными словами, я там лежал все время щека к щеке с самим Черной Бородой, и отделяла меня от него лишь тонкая оболочка гнилого дерева. Мало того, я проломил рукой его гроб и украл его бороду. А что, как полковник выйдет сейчас из гроба ответить мне на оскорбление? Меня замутило от ужаса. Будь я девушкой или даже взрослой женщиной, наверняка лишился бы чувств, но, так как мальчики этого не умеют, наилучшим выходом из всех возможных мне показалось скорее уйти насколько возможно дальше от Черной Бороды. Едва, однако, ступив в коридор, я вспомнил, как вечером сыграл уже труса и, подгоняемый страхом, унесся отсюда домой. Мне сделалось стыдно от проявленного малодушия, а вдобавок еще пришло в голову, что, собравшись искать сокровище Черной Бороды, я даже не удосужился выяснить, где именно в склепе находится его гроб, и по-прежнему бы оставался в неведении, не приведи меня случай прямо к нему, а мою руку к его бороде. И все вдруг сложилось одно к одному, словно это не цепь случайностей, а подлинный перст провидения направляет меня к тому, что я страстно жаждал найти. Ко мне мало-помалу начала возвращаться храбрость. Я медленно повернул обратно и шаг за шагом, несколько раз останавливаясь, то почти поддаваясь панике, то преодолевая ее, в итоге смог после пары-другой неудачных попыток вернуться в склеп.