Жила-была девочка

Иногда от тоски я пекла шарлотку. Простой яблочный пирог символизировал для меня тепло и уют, и я, позаимствовав миксер у соседки тёти Оли, колдовала на нашей грязной кухне. Мать с бабкой никогда ничего не пекли, кроме блинов, но бабка смазывала сковородку половинкой луковицы, которую макала в подсолнечное масло, и блин, пахнущий луком, да ещё и с вареньем, был ужасен. Я эти блины не ела, потому что боялась, что меня вырвет прямо за столом. Когда я заходила в гости к своим подружкам, то видела, что жизнь может быть и другой – где есть фиалки на подоконниках, фаршированный перец на обед и земляничное мыло в ванной, где взрослые не орут на детей, помогают им делать уроки, а в воскресенье ведут на спектакль «Волшебник изумрудного города».

Так всё тянулось ещё три года. Я ходила в школу, скучала на уроках и была замотана бесконечными пионерскими делами. У пионеров, по сравнению с октябрятами, всё было гораздо серьёзнее. Тимуровское движение, сбор макулатуры и металлолома, выпуск газеты, смотр строя и песни, лыжные соревнования и нормы ГТО, а также классный час и политинформация. Конечно, пионер – всем ребятам пример, но я начинала подозревать, что на самом деле я не так уж счастлива и тем более не свободна, как нам без конца внушали на пионерских сборах.

Однажды вечером мы гуляли с моей одноклассницей Танькой Мухиной. Мы шли по улице, болтали, смеялись и дурачились, пока нам не повстречались две толстые тётки средних лет. Тётки тащили сумки, набитые каким-то барахлом, и большую коробку, перевязанную шпагатом. Поравнявшись с нами, тётки напомнили нам, что мы пионерки, и велели дотащить эту коробку до автобусной остановки. Нет, они не попросили, а именно велели, и мы беспрекословно подхватили эту коробку с обеих сторон и потащили, не говоря ни слова и только хмуро переглядываясь. Нам даже в голову не пришло возразить этим нахалкам. Коробка была тяжеленная, шпагат резал ладони, и мы громко пыхтели, пока её тащили, но тётки как будто не замечали и довольные, что избавились от части груза, продолжили свой путь и свою беседу. Остановка была неблизко, и мы здорово выдохлись, пока допёрли чужую поклажу. Поставив коробку, мы вопросительно взглянули на тёток, не понимая, можно ли нам идти. Они кивнули и отпустили нас, даже не сказав спасибо. Потому что пионеры должны безвозмездно помогать старшим и учиться преодолевать трудности, только тогда они достойны столь высокого звания. А то что две маленькие девочки прут на себе тяжести, нагружая позвоночник и органы малого таза, так кого это волнует… Надо думать о подвиге и не щадить живота своего.

Про подвиг нам твердили бесконечно, и мы всегда должны были быть готовы этот подвиг совершить. Например, не задумываясь броситься в горящий дом и вытащить ребёнка, а заодно и плюшевого медвежонка. У меня возникали вопросы, где же должны были быть родители этого ребёнка, пока он горел заживо в своём доме и почему они бросили родное чадо без надлежащего присмотра. И почему героические пожарные сами не занимаются ликвидацией огня, а посылают в открытое пламя пионеров. Или надо было не раздумывая броситься в пучину вод, чтобы вытащить ребёнка, который, опять же по недосмотру взрослых, тонул и захлёбывался. Я не умела плавать, боялась глубины и для подвига не годилась. Но приходилось помалкивать, иначе бы меня отчитали за трусость перед всей школой. Но самый главный подвиг заключался в том, что все мы должны были уметь терпеть пытки. Нельзя было не только выдать товарищей, но даже кричать и стонать. А надо было стиснуть зубы и не проронить ни звука, пока у тебя на спине вырезают пятиконечную звезду или выжигают её на груди. Наш класс носил имя Зои Космодемьянской и нас возили на автобусе в деревню Петрищево, к месту казни Зои, а «Повесть о Зое и Шуре» была обязательна к прочтению. После главы о пытках мне стало плохо и до вечера я пребывала в каком-то странном оцепенении и не могла ни есть, ни пить, ни делать уроки. Я начала просыпаться по ночам от кошмаров и звала маму. Мама приходила и укладывалась с краю моей узкой кушетки, а отчим ворчал и обзывал меня «мадам тюлюлю объелась киселю». Думаю, что на самом деле никакие пытки мне бы терпеть не пришлось, потому что скорее всего я бы, как только увидела скрученные провода унтера Фенбонга из «Молодой гвардии», тут же бы рухнула без сознания и вряд ли бы скоро очнулась. Но в школе детям внушали, что терпеть боль – это подвиг, к которому мы всегда должны быть готовы. Ну, не знаю, у нас многие боялись прививок и в кабинете медсестры закатывали дружный рёв, а от школьного стоматолога прятались в раздевалке.

Учиться мне было страшно скучно, и на всех уроках я погружалась в свой мир, полный грёз и фантазий. То я мечтала жить в настоящей юрте и носить блестящие шаровары, то мне хотелось оказаться на берегу моря в большом белом доме с террасой и колоннами и устраивать там светские приёмы, как Сондра Финчли из «Американской трагедии», а то я представляла себя в Останкинской башне, где по утрам пила кофе и смотрела на город. Так я и плыла по течению все сорок пять минут и выплывала только со звонком на перемену. Конечно, я делала уроки, писала контрольные, но училась кое-как, переползая с тройки на тройку. Если объявляли смотр строя и песни, то под «равняйсь-смирно» я погружалась в ад. Уставшая и голодная, после уроков я маршировала вместе со всеми, распевая что-то про красного командира. Или же после шестого урока тащилась на классный час, чтобы прослушать политинформацию, где нам рассказывали, что Америка нам враг, а Никарагуа и Гондурас – друзья. В Америке жили богатые капиталисты и эксплуататоры, а в Латинской Америке всех угнетали и заставляли работать. А ещё надо было ходить по квартирам и клянчить старые газеты, норма была шесть килограмм с человека. Так как сбор макулатуры объявляли во всех школах района одновременно – наверно, было соответствующее распоряжение из РОНО – то начиналась конкуренция, и если мы с девчонками заходили в чужой двор, то там нас могли побить такие же охотники за старой бумагой. Невыполнение нормы грозило карами – двойка по поведению, общественное порицание на школьной линейке и исключение из пионеров, что было страшным позором. Зимой все участвовали в соревнованиях. Мы тащились на круг за школой, где нам на спину цепляли серые тряпки с номерами, и мы бегали на лыжах на время, которое физрук засекал секундомером. Пробежать должны были все классы, и мы мёрзли в болоньевых хлипких курточках, ожидая свою очередь. Когда я ступала на лыжню, то ног уже не чувствовала, глаза слезились, из носа текло, а руки, замёрзшие несмотря на варежки, еле-еле удерживали лыжные палки. Через несколько часов, одуревшая от холода и голода, я плелась домой, неся на себе портфель, мешок со сменкой, мешок с лыжными ботинками, сами лыжи и палки. С тех пор никакая сила не может заставить меня надеть лыжи, даже горные. Никакие лыжные курорты не затащат меня снова в этот ужас.

Когда вся Москва готовилась к Олимпиаде-80, после уроков к нам в класс приходил директор школы и рассказывал, что наши враги американцы будут присылать в Москву диверсионные группы, которые будут травить пионеров жевательными резинками. Поэтому ни в какие контакты с иностранцами вступать нельзя, ни в коем случае ничего у них не клянчить и ни за что не брать жвачку, потому что она отравлена ядом, от которого смерть наступит уже к вечеру. В то лето всех детей по возможности увозили в лагеря и санатории, но я ни в какой лагерь тогда не поехала, потому что матери, к счастью, путёвки не досталось даже в занюханное Подмосковье. Меня отправили в Москву к бабе Вере, в самый эпицентр опасности, и мы с Людкой целыми днями гуляли по чистым улицам, предоставленные сами себе. Каждый день мы шли в парк мимо гостиницы «Останкино» и с любопытством разглядывали иностранцев, которые нам очень нравились своими необычными причёсками и нездешними нарядами. В парке в павильонах продавался сок с трубочкой и маленькие упаковки сыра и фруктового джема, а ещё крошечные, как будто кукольные, треугольные пакетики сливок для кофе. Продавцы были наряжены в красивую парадную форму вместо привычных халатов с поломанными пуговицами и грязными пятнами на толстых животах. Когда наша громогласная Клава из рыбного вдруг завернула нам селёдку в несколько слоёв бумаги и поблагодарила за покупку, я подумала, что коммунизм, кажется, настал. Взрослые радовались продуктовому изобилию в магазинах и пустому городу и без конца говорили, что всё это сделали для людей. Из чего я сделала вывод, что советские граждане – не люди, и как только разъедутся иностранцы, в тот же час в Москву вернутся привычная грязь, хамство и очереди. Так оно и случилось. Когда над Лужниками на воздушных шарах полетел олимпийский мишка, все были очень растроганы, а некоторые даже пустили слезу. Мне же хотелось плакать от того, что праздник закончился, и опять всё будет, как раньше. Бабка снова будет давиться в магазине за сосисками, а я, голодная, сидеть после уроков на пионерских сборах и слушать, в какой свободной и счастливой стране мне повезло родиться.