Страница 8 из 16
Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком… Ее черные как смоль волосы… Ее высокая грудь… Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.
— Сестренка моя, Машенька… — прошептал Митька.
Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.
— Братишка…
Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:
— Иван!
— О? — отозвался папуас.
— Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю «Таймс». И фитилек-то притуши, коптит!
Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.
— Милая моя, — ласково шептал Митька. — Сестреночка… Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого…
Глава пятая
Война
Пенсионеры в трамваях
Говорят о звездной войне…
— Братишки! Мужики! — вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. — Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!
— Шибко в лом, — отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. — Так кайфово лежать на солнышке…
Остальным было лень даже говорить.
— Сволочи! — страдал Федя. — Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди…
— Дык… — смущенно бубнил Саша. — Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными…
— А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!
Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.
Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.
— Эй! — окликнул его Федя. — На дереве!
— О!
— Ты кто?
— Мбангу.
— Не крещеный, что ли?
— Хрещеный, — ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.
— А кем крещен, мною али в Папуасовке?
— Тобою, — ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. — И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.
«Ловкий малый,» — подумал Федя.
— Пойдешь со мной, — решил он. — Воевать будем с Папуасовкой.
— Нельзя мне, — сделав глупое лицо, сказал Мбангу. — У меня плоскостопие.
— И ты… — махнул рукой Федя. — Никто меня не любит!
Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.
Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: «Э, пусть лучше умру от солнечного удара!» — и снял платок.
— Вот умру я, умру я, похоронют меня… — тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. — И нихто не узнаит, где могилка моя…
Феде было жалко себя.
«Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут… Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!»
Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал «Вот умру я, умру…»
Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:
— Митька! Друг!
— Федька!
Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.
— Митька, братишка ты мой! — орал счастливый Федя.
— Ведь ты братишка мне! — отвечал не менее счастливый Дмитрий.
— Дырку вам от бублика, а не Шарапова! — кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.
— Воюют, однако! — говорили митьки в Папуасовке.
— Шибко крутое сражение! — раздумывали митьки в Больших Папуасах.
— Помочь надоть! — вскочил Сидор в Папусовке. — Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!
— На помощь к Феденьке! — закричал Саша в Больших Папуасах. Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!
Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.
— А-а-а!!! — орали они.
Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:
— Ур-ра!!!
Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз в Больших Папуасах, второй — в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.
— Дык! — слышались взволнованные голоса. — Елы-палы!
Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.
— Пирато! Пирато! — кричал папуас.
Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей…
Глава шестая
Как отпраздновали примирение
На острове, который я позволил себе назвать Новой Гвинеей, нас встретила толпа бородатых аборигенов, называющих своего вождя «митькой», друг друга «митьками», а всех остальных папуасами. Встретили нас доброжелательно, напоили напитками, напоминающими пиво и портвейн, а узнав мое имя, что-то лопотали и показывали жестами, как будто меня надо разрезать, поджарить на костре и съесть, на что я с присущим мне юмором не соглашался. Мы долго смеялись…
На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.
Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.