Повесть о пережитом

Борис ДЬЯКОВ

ПОВЕСТЬ О ПЕРЕЖИТОМ

ОТ АВТОРА

Мысль написать книгу о своей жизни — советского, партийного работника и журналиста — возникла у меня в годы вынужденной неволи. В сюжет книги, который складывался изо дня в день, сначала не входили годы заключения, они стояли где-то сбоку. О них в то время думалось как о тяжком эпизоде, который вот-вот, с часу на час, оборвется и отойдет прочь. Так думалось…

После XX и XXII съездов партии я понял: от темы пережитого, связанного с последствиями культа личности, уйти невозможно.

Но как рассказать об этом? В какой литературной форме? Что отобрать, а что отсеять из множества фактов, оставивших след в душе?.. На эти вопросы долго не приходил ответ. Однако чем глубже вникал я в суть пережитого, чем больше старался подняться над личным и объективно разглядеть все происшедшее, тем яснее становилась задача.

Конечно, думал я, и мою точку зрения разделяли друзья и товарищи, будет время, когда на эту тему, быть может, напишут романы, поэмы, пьесы, а сейчас исторически нужнее прямое документальное свидетельство о том, что сохранила память и вобрало сердце.

Первые главы, носившие характер воспоминаний, были опубликованы в третьем номере журнала «Звезда» за 1963 год. Вскоре к автору стали приходить письма и от читателей, и от самих героев произведения. Произошла незримая, а потом и настоящая встреча с товарищами по несчастью и с теми чекистами-дзержинцами, которые умели видеть и чувствовать — где враг, а где жертва, и порой, рискуя собственной судьбой, отдавали нам, как могли, свою человеческую теплоту. Автору была оказана дружеская помощь. Он почувствовал большую моральную поддержку. В памяти восстановились дополнительные факты, ожили образы новых героев. Поставить точку на опубликованном в «Звезде» было нельзя, я продолжал писать.

Журнал «Октябрь» в седьмой книжке за 1964 год напечатал уже более расширенную «Повесть о пережитом». Теперь я передаю своим читателям полностью законченную книгу.

В ней нет вымысла. Я рассказываю о том, что сам видел, слышал, пережил. При описании отдельных фактов допущено только незначительное смещение во времени, с тем, чтобы соблюсти бóльшую стройность повествования. Читатель встретится с лицами действительно существовавшими и существующими. Их подлинные имена сохранены. Пусть все узнают о настоящих советских людях, о коммунистах, которые в тяжелых условиях не теряли человеческого достоинства, были верны партийным идеалам, преданы Родине, мучительно переживали нарушения законности, но сохранили силу духа, веру в торжество ленинской правды. Им автор и посвящает свою повесть.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В дорогу дальнюю…

Меня ввели под конвоем в пустую комнату Бутырской тюрьмы. За канцелярским столом сидел человек в кожаной черной куртке и кожаной черной кепке, с трубкой во рту. В окне с решеткой виднелось одинокое, промокшее от осенних дождей, старое дерево с низко опущенными ветвями, светился кусочек неба. В комнате запах сырой штукатурки перемешивался с тонким ароматом табака.

Человек за столом скользнул по мне безразличным взглядом и, опустив глаза на какую-то бумагу, спокойно сказал:

— Ваше дело рассмотрено особым совещанием при Министерстве госбезопасности СССР… Десять лет спецлагерей.

— Десять лет?! За что?!

— Вам лучше знать. Распишитесь.

— Да это же ошибка! Кому я могу жаловаться?

Кожаный человек улыбнулся и выпустил струйку дыма.

— Прокурору МГБ.

— Дарону?.. Так он же душитель!

Кожаный человек сердито сдвинул брови.

— Осторожней в выражениях, осужденный!.. Срок вам исчисляется со дня ареста — с 10 ноября 1949 года.

— Почему с десятого? Меня арестовали в ночь на первое.

— Какое значение имеют десять дней? У вас десять лет.

— Имеют! Я не хочу и часа терять в жизни.

— Подайте заявление. Видимо, опечатка.

— Десять лет — тоже опечатка!

— Расписывайтесь!

— А что такое «спецлагеря»? Где это?

— Привезут — узнаете.

Этапная камера. Я переступил порог. На меня глянула сотня глаз. Люди медленно, парами двигались по кругу. Шмыганье ног, жестикуляции, громкий говор, синеватые волны махорочного дыма… В одиночке, под гнетом молчания, я отвык от людей, от шума голосов. Закружилась голова.

Меня обступили. Посыпались вопросы: кто я, в чем обвинен, какой срок? Когда узнали, откуда прибыл, — оторопели. Очевидно, слышали, что такое Сухановка… Но никто не стал расспрашивать. Только худосочный старик в куртке горного инженера, с отодранными петлицами, назвавшийся изобретателем Лебедевым из Министерства угольной промышленности, не вытерпел и таинственно прошептал над моим ухом:

— А правда, что в Сухановке…

— Правда! — прервал я вопрос.

Лебедев понимающе кивнул, розоватым кончиком острого носа уткнулся в сумку-наволочку, вытащил кусок колбасы — ешьте!

Высокий человек в подряснике, священник Крестьянинов, из приближенных патриарха Московского и всея Руси, с черным огнем в глазах, протянул булку, намазанную сливочным маслом, — не угодно ли?

Доктор Рошонок из Риги, с одутловатым лицом, в очках, угощал сгущенным молоком.

Этапники покупали продукты в тюремном ларьке. Все было свежее, вкусное, давно позабытое, но есть я не мог. Меня лихорадило. «Десять лет… Десять лет!.. Я никогда не совершал никакого преступления!..»

Наборщик типографии «Красная Звезда» Смирнов с забинтованной головой суетливо начал пришивать лямки к моему холщовому мешку: так, мол, удобнее…

Студент Московского горного института, круглолицый Митя, вынул пачку папирос — курите…

В камере Митя был, пожалуй, самым молодым. Пушок на верхней губе. Добрые детские глаза. Неловкость в движениях. Чуть слышно насвистывал песенки. С ним первым я и начал кружить по камере.

Митя — родом из Воронежской области. Комсомол послал его учиться в столицу. От счастья был на седьмом небе… В тюрьму, говорит, попал по дурости, сам на свою шею веревку свил. Зашел однажды в булочную, купил сайку. Теплая, пышная. Тут же разломил ее, а внутри — окурок. Расшумелся: «Какой же вы хлеб продаете в Москве? За людей нас не считаете!» Потребовал жалобную книгу… Прошло около месяца. На октябрьском вечере в институте танцевал с любимой девушкой. Не дали дотанцевать. Увезли. Получил десять лет за «антисоветскую агитацию в булочной»…

— Ух, как я разыграл следователя! — хвалился Митя. — Показывает он мне папку с делом. На обложке — крупные буквы «X. В.» — «Хранить вечно». Спрашивает, понимаю ли смысл этих букв. «Понимаю, — говорю. — „Христос воскрес“!» Он — сердито: «Хана тебе — вот что, а не Христос воскрес!» А я — спокойно: «Так тут же, гражданин следователь, не „X. Т.“, а „X. В.“. Стало быть, хана не мне, а хана вам!» Он взбесился и посадил меня в карцер…

Митя засмеялся.

Постепенно я освоился в этапной камере. Выяснил, что не у меня одного фальшивое дело. Доктора Ивана Матвеевича Рошонка судили за «активно действующие в сознании пережитки капитализма». В чем они проявлялись, эти самые пережитки, он за долгие месяцы следствия так и не узнал… Запатентованные изобретения Лебедева объявили вредительскими и приписали инженеру «экономическую контрреволюцию»… Священник Крестьянинов получил десять лет за проповедь, в которой призывал верующих повышать нравственность, и тем самым якобы утверждал безнравственность советских людей… А сколько было лиц, «пытавшихся убить Сталина»!..

Обучили меня и лагерной грамматике — словам, без пользования которыми, как уверяли, не буду знать, с кем живу и хлеб жую… Отныне у меня нарицательное имя: «зек» (заключенный). Я не получил «вышки» (высшей меры наказания). Осужден не на «полную катушку» (не на 25 лет). Не добавили мне и «по рогам» (не лишили после отбытия наказания избирательных прав). Будут частые «шмоны» — обыски. Встретятся мне «мастырщики» — те, кто искусственно вызывают у себя заболевания, лишь бы увильнуть от работы. Их обычно сажают в «кандей» — карцер. В лагере непременно нужно заиметь друга — «кирюху». Побаиваться «кума» — оперуполномоченного, с его помощью могут срок прибавить. И наконец, я узнал, что отправят нас из Москвы в пассажирском вагоне для заключенных.