Страница 7 из 90
Мы его страшно боялись! Мне казалось, что если он когда-нибудь поймает меня на конном дворе, вспомнит, как мы с отцом драли волос из хвоста Соловья, то обязательно сделает со мной что-то такое. Нет! Я и представить себе не в силах был это страшное что-то. Но не только я! Все ребята боялись конюха и, как воробьи, разлетались в разные стороны, стоило появиться из темной конюшни на свет хмурому и хромому человеку.
Почему боялись, никто не мог бы ответить.
Очень может быть, что нам по каким-то неизвестным причинам просто-напросто нужно было кого-то бояться. Иначе жизнь наша потеряла бы очень важное и необходимое условие — страх. Тот самый страх, который надо было все время пересиливать в себе: делать втайне от родителей рогатки и прятать их в карманы или за пазуху рубашки, ходить с ними на конный двор, зная заранее, что конюх может увидеть рогатку, поймать за руку и сжать ее клещами своих пальцев с такой силой, что в руке треснут кости или лопнут жилы. Страх, без которого вообще невозможна нормальная жизнь. Я даже склонен теперь думать, что если бы не было в Салькове конюха, то мы с ребятами наделили бы кого-нибудь еще всеми необходимыми приметами страшного, жестокого и беспощадного злодея, от которого надо обязательно убегать. Так интереснее было жить.
Это я теперь так думаю, когда снова вспоминаю прошлое! И тот далекий мой страх теперь мне кажется милой забавой. Но тогда я не мог так думать. Тогда я просто боялся. Панически боялся конюха, который, по моим представлениям, никогда не появляется на людях, а все время живет в лохматой, длинной конюшне с подслеповатыми окошками, за мутными и грязными стеклами которых вздыхают лошади, свободные от работы.
Впрочем, лошади отдыхали в ту пору только ночью. И я страшно завидовал Кольке, которому мать разрешала гонять лошадей в ночное. Колька показывал кровавые ссадины на ягодицах, был горд собой и даже бледнел от своего превосходства надо мной и над Вовкой.
Но однажды Колька сказал мне, сделав на лице улыбку полумесяцем и вытаращив глаза:
— Айда на покос!
И мы с ним побежали. Дело было к вечеру, бежали мы долго и прибежали на большой скошенный луг в пойме Москвы-реки. Пока мы с Колькой бежали по деревне, он, встречая ребят, кричал им в азарте:
— Айда на покос!
Ребята кричали в ответ:
— Айда!
И когда прибежали к лугу, нас было уже семь запыхавшихся от бега ребят. В дороге я старался выяснить, куда и зачем бежим, но толком понять ничего не мог.
На лугу кончили работу женщины и распрягали усталых за день лошадей. Луг был колючий и очень душистый. Женщины почему-то встретили нас очень радостно, заулыбались, заговорили хором:
— Вот молодцы!
— Вон какие у нас хорошие ребята растут…
— Ну вот и хорошо.
— Так и надо, конечно. Старшим надо помогать.
Не успел я опомниться, как Колька схватил за уздечку желтого, окорнатого Соловья, женщина подставила ему под левую ногу сцепленные свои руки, он схватился за гриву мерина, оттолкнулся ногой, женщина его словно бы подкинула вверх, и Колька взгромоздился на широкую спину Соловья. Он сидел, растопырив ноги, а потом прижал их к лошадиным бокам, согнул в коленках, тронул поводья, крикнул:
— Но-о-о!
И Соловей побежал рысью, подкидывая маленького Кольку на своей спине.
— Бурого не бери! — испуганно кричал в начавшейся суматохе один паренек, которого мы звали Цыганом. — Бурого не бери! Он кусается! Зверь, а не конь! Не бери!
В этой сумятице я никак не мог понять, что мне надо делать. Я вовсе не рассчитывал возвращаться домой верхом на лошади! Я в жизни еще не сидел, не только не ездил на лошади. Лошадей было шесть, а нас — семь. Я решил, что мне все равно не достанется, и с удивлением и завистью смотрел, как женщины подсаживают ребят и как те, вцепившись в гривы, понукают лошадей и догоняют Кольку, который, отъехав, остановил Соловья и поджидал товарищей.
— Бурого не бери! — кричал то ли мне, то ли еще кому-то азартный и суетливый Цыган, принимая повод красноватой буланой кобылы с черным хвостом и гривой.
Я понял, что Цыган кричит о буром жеребце, который, скорее, не бурым был, а искрасна-черным, с заметной сединой — весь какой-то однотонный, седоватый, высокий и жилистый. Темно-лилового цвета, злой и норовистый конь!
К тому времени я стал узнавать лошадей, живущих на нашем конном дворе. Знал и Бурку, слышал от ребят, что он, если на него забраться, кусает седока за ноги, и вообще кусается.
— Садись ко мне! — кричал Цыган, по-кошачьи вскарабкавшись на буланую.
Я, обомлев от удивления, неуверенно побежал к нему, но меня обогнал Витек, маленький и шустрый мальчишка, и, вцепившись в ногу Цыгана, стал кричать ему что-то. Цыган подтянул его за руку, Витек забрался на лошадиный круп, обхватил Цыгана за живот и, прижавшись к его спине, весело и счастливо засмеялся, когда Цыган тронул лошадь.
Я не успел.
Ребята, столпившись на лошадях, смотрели на меня и кричали:
— Не бери Бурого! Иди домой!
— Пешком иди! — громче всех кричал Колька. — Бурый кусается!
Я чувствовал себя так, будто ребята меня обманули и бросили, а теперь сверху, с огромных коней, которые словно бы увеличились в размерах, когда на них взобрались мальчишки, что-то еще советуют, что-то приказывают, велят, как маленькому.
Лошади нетерпеливо крутились под ними, рвались дамой, ребята с трудом их сдерживали, а потом вся эта масса лошадей и мальчишек запрыгала, затопотала, закричала на все голоса, зашевелилась и грузно побежала, обгоняя друг друга и словно бы веселясь в беге.
Женщины, избавившись от лошадей, которых не надо было теперь отводить на конюшню, тоже пошли домой, оставив на лугу, возле валков душистого сена, железные с железными сиденьями и круто изогнутыми вилами конные грабли, похожие на каких-то гигантских насекомых.
Я растерялся, потому что в быстром беге не запомнил дорогу через рощу, а теперь не знал, где я и куда мне идти. Я с обидой смотрел, как уносятся вдаль и скрываются за кустами мои счастливые друзья.
Женщины жили не в Салькове, а в другой, незнакомой мне тогда деревне, соломенные и деревянные крыши которой виднелись за бугром. Но мне туда не надо было идти.
У меня пересохло во рту от волнения и страха. И вдруг я услышал сзади себя спокойный и размеренный, глухой перестук лошадиных ног.
По скошенному лугу ко мне шла женщина и вела на веревочных поводьях Бурого, от которого сильно разило злым каким-то потом. Она очень ласково и очень хорошо улыбалась.
— Мальчик, — сказала она мне. — Чего ж ты лошадь-то не берешь?
И я увидел высоко над собой выпуклый, кровянистый глаз Бурого, которым он шало косил на меня сверху.
— Ты не слушай ребят, — говорила женщина. — Конь смирный. Я на нем не впервой работаю. Я тебе говорю: забирай лошадь и поезжай с богом. Давай-ка я тебе помогу, а то ты маленький, не подтянешься.
— Я дороги не знаю, — вежливо и жалобно проговорил я.
— Как это не знаешь?
— Так… я приезжий.
— Ну как это! Поедешь вон туда, а за тою вон рощей и увидишь конный двор. Это недалеко! А если по дороге, то далеко. Она крутит, а тропка прямо ведет. Куда ребята утекли, туда и ты, так-то поближе будет. Поезжай, мальчик. Кости у меня болят. А то что ж я — пойду туда, а потом обратно… Бабы мои вон ушли уже. А я одна осталась. Уж выручай меня, пожалуйста. Прошу тебя, сынок.
Теперь не лошади я боялся, не злого Бурку, обмахивавшегося от мух, окружавших его, а этой тихой и доброй женщины, которая просила меня помочь, не зная про меня ничего, не зная, что я еще ни разу в жизни не сидел на лошади, о чем не мог — ну, никак не мог! — ей сказать: это было свыше моих сил.
Но что-то во мне взыграло вдруг, откуда-то нахлынула волна такой отчаянной храбрости, так легко я вдруг подумал, что со мной ничего плохого не случится и что я помчусь сейчас во весь дух на ретивом Бурке, догоню ребят и посмотрю на них с насмешкой — так я расхрабрился и воспрянул духом, с такой резвостью оттолкнулся босой ногой от теплых и сухих женских рук, что чуть было не перелетел и не свалился на другую сторону, с трудом удержавшись на очень костистой, жесткой и шаткой спине высоченного жеребца, вцепившись в гриву.