Спасение

Меня разбудил удар грома, и, очнувшись, я успел услышать замирающее окончание разгулявшегося по небесным гулким углам и коридорам резкого грохота.

Все так же палило солнце, и лишь над морем, отразившись у дальних его берегов, собралась какая-то мутная серость, похожая на тучку. Море все также было покойно, теперь только стеклянный его шар казался еще более выпуклым, словно серые отражения тучи выгнули светящуюся водную гладь.

Мир приобретал утраченные краски, и я уже видел сверкающий шар воды, желтый остров на склоне этого шара и серую дымку вокруг… Реальна была только лодка, которую я вытянул наполовину из воды и которая словно бы соединяла голубыми шпангоутами и веслами твердь земли и обманчивый, зыбкий, поблескивающий покой.

Я проклял свою лень, свой тяжкий сон и, чувствуя себя словно с похмелья, увидел вдруг слева от себя большое стадо черно-пегих коров. Коровы зашли в воду и, напившись, стояли по брюхо в воде, отражаясь в ней недвижимой чернотой. Другие лежали на берегу.

Было так тихо, что я услышал, как падали, ударяясь о воду, капли с черных губ молодой и статной коровы, которая в задумчивости созерцала светящийся простор воды. И все другие коровы — те, что стояли в воде, и те, что лежали в сырой осочке на берегу, — все они, казалось, находились в странном оцепенении. Глядя на них, я подумал, что это не стадо коров, каким я привык его видеть, а красивые животные, сами по себе, поодиночке пришли сюда на водопой, собрались тут вместе и теперь смотрели вдаль, прислушиваясь и зорко приглядываясь, принюхиваясь к недвижимому воздуху. Рогатые головы их были высоко и горделиво подняты, и чудилось, будто коровы эти способны при малейшей опасности стремглав умчаться лосиной рысью за голые бугры к далекому лесу.

Улыбка поползла у меня по щекам, когда я подумал так о коровах, и только тут увидел двух пастухов, которые лежали на сухом бугорке. Они были близко и видели, конечно, меня, спящего.

— Гроза, что ль? — спросил я, поглядывая в небо.

Один из них, босой, не услышав, читал газету, а другой — в кепочке, надвинутой на брови, откликнулся охотно:

— Слышно было, шарахнул гром… Выспался? Или гром разбудил?

— Хорошо, что разбудил, — ответил я. — Сгорел бы тут совсем. — И пошел к ним знакомиться.

Тот, что газету читал, был, видимо, глуховат, взгляд его мутных, голубых глаз напряженно ощупывал каждое мое слово, и, наверное, не все он понял из того, что я говорил. Впрочем, это и неинтересно ему стало, потому что он вскоре снова уткнулся в свою газету и уже не прислушивался. Босые его ноги, большие и словно бы топором тесанные, высунувшись по щиколотку из помятых в сапогах брючин, в каком-то отрешенном блаженстве тихонечко терлись пятками друг о дружку, и звук от этого получался такой, как если бы кто-то ножичек поблизости точил о наждак, аккуратно и осторожненько. Резиновые сапоги стояли рядом.

— Быка-то в стаде нет? — спросил я на всякий случай у того, что был помоложе.

Он с добрым желанием отвечал мне, что быка в стаде нет оттого, что теперь у них в совхозе искусственное идет осеменение, а бык, дескать, был, да вот отвезли в позапрошлом году на бойню.

— Ох, бычина был! — говорил он, вспоминая охотно. — Иной раз и не подойдешь близко. Гонял! Топтать не топтал, а разбежится, бывало, напугает и отойдет, а сам мыкает, как пароход: сипло так. Страшно! Нам и то страшно. А тут теперь у нас кругом понастроили… Выпасов хороших нет — все в лесу да в лесу. А в лесу — ребятишки. Считай, что тут теперь вроде бы зона отдыха у нас. Туристов много, дачников… Дом отдыха есть и, конечно, пионерлагеря. А выпасов-то нет. Вот и крутись. Стадо у нас молодое. Да и это скоро, говорят, ликвидируют. Говорил тут директор, что, видно, придется на будущий год ликвидировать стадо… Пионерлагерей много… Один дом отдыха есть уже, а другой вот, вроде бы двенадцатиэтажный, строить собираются. Тут — свекла, там — овес или капуста, выпасов-то нет…

— Парк, значит? — спросил я.

— Не-ет, не парк! Совхоз как совхоз, и все, как теперь, только совхоз овощеводческий будет. Огурцы там всякие, помидоры в столицу… Кабачки. Такое дело. Зона отдыха.

— Кому зона отдыха, — сказал я, — а кому труда.

— Это как везде.

— Придумали тоже! — сказал я, решив испытать его на слове. — Зона отдыха! Какая такая зона?

Он подумал и ответил:

— А чего? Нормально.

— Зон всяких много: запретная зона, лесопарковая зона, зона отдыха… Зона! Что за слово такое?! Ты, значит, например, в зоне жить, что ль, будешь? А я не в зоне, да?

— Выходит, что так… — Он усмехнулся понимающе. — Не в этом дело. Это просто для понятия чтобы было… Ну — зона отдыха. Понятно так — что для чего. Ну, дом отдыха там, пионерский лагерь, базы всякие туристские, рыбацкие, охотничьи… Вот. Колючей-то проволокой не будут огораживать, верно? Ну вот… А там хоть как назови. Зона или район. Как жили, так и будем жить. Коров вот только ликвидируем в хозяйстве.

Был он черноглазый и скуластенький, пиджачишко надет прямо на майку, кепчонка на глаза, лицо на вид злое, недоброе, а он словно бы знал о недобром своем выражении, о тугих ноздрях, придававших угрюмость и жестокость лицу, и все время старался говорить с улыбкой, голосом источая душевное добро и нежность. С таким человеком не успеешь познакомиться — и вроде бы готов говорить обо всем на свете. Первое впечатление угрюмости и злости исчезает бесследно, странно даже подумать, что наперво он показался тебе недобрым.

— Не обойдешься, — сказал он со вздохом.

И я понял, к чему он это сказал, потому что в молчании он задумался об этом казенном слове, вспоминая другие слова, и, видимо, не вспомнил такого, которым бы можно было заменить «зону».

— Ничего, — сказал я ему с утешением. — Найдется кто-нибудь, придумает. Язык молодой, богатый… есть даже на нашем лице места, которые вообще никак не называются. Не придумали.

— Это что такие за места? — удивленно спросил он.

— Ну вот верхняя губа, например, так? А выше что? Под носом? Вот эта впадинка над губой, ложбинка эта… Как она называется?

— Ты гляди! Вот уж да! А можно сопливницей назвать! Сопли по ней текут…

И он засмеялся, довольный, будто остров неведомый открыл в океане и название ему дал.

— Нехорошо звучит, — усомнился я в находке.

— Зато верно!

Он толкнул ногой своего немолодого, глуховатого товарища и озорно крикнул ему:

— Ей, Егор! Где у тебя сопливница?

— Чего?

— Во, глухой! Вот это вот место, — он ткнул себе пальцем под нос, — как называется?

— Какое место?

— Вот это… Видишь? Вот. Под носом у нас, над губой…

— Чего?

Мы оба рассмеялись и оставили в покое пожилого человека, которого отвлекли от чтения газеты.

— Глухой, — сказал о нем черноглазый. — Если чего непонятное говоришь, не слышит. Понятное — слышит. А спросишь непонятное — не слышит. Чего-чего, передразнил он его без злости. — Какую газету читаешь? Не «Красную звезду» ли?

А Егор и сам не знал, какую он газету читает, стал ее переворачивать, заглядывая на первую страницу.

— Чего ж ты читаешь-то! — возмутился черноглазый. — Это же газета-то старая, еще вон когда… март месяц. А вчера «Красную звезду» не купил? Вчера в «Красной звезде» было такое сообщение, — обратился он ко мне. — Мне тут говорили, значит… Сообщение такое было, что на самолете мотор отказал или еще чего… Не в этом дело… Люди спаслись. Трое спаслись. Упал самолет, а они спаслись… Как сумели?! — воскликнул он, хлопнув себя по колену. — Вот что интересно почитать-то! Чего ж ты вчера не купил газету-то? — спросил он у Егора. — Когда не надо, берешь, а когда надо — старую читаешь. Где ты ее подобрал?

А Егор, ощупывая его блеклыми глазами, зевнул и ответил, лениво махнув рукой в сторону бугра:

— Там, когда шли.

— Ну и чего пишут?

— Ничего.

— Ну вот… Вчера такая интересная газета была, а ты не купил! Эх, Егор, Егор! Сейчас бы почитали вслух.

— Вот зараза! — тихо сказал Егор. — На свеклу пошла.