Страница 3 из 6
Что же касается песни за кружкой пива о том, что-де дома светлы, то в комнатах и впрямь света хватало, особенно осенью, в ветреную погоду. Зимой же, когда неделями погода стояла ясная, тихая, аккумуляторы садились, лампочки едва теплились, а то и угасали вовсе. Тогда-то и зашел ко мне мой тесть, старый Кибуспуу, и принес, ухмыляясь в бороду, канистру с керосином — в подарок… То ли просто по небрежности, а может быть, и потому, что я чересчур уверовал в свой ветряк (в те-то годы, когда я батрачил у Тынне, по целым неделям свистел ветер), у меня в посудине керосина осталось на донышке, и мне волей-неволей пришлось с благодарностью принять подарок.
Потом, конечно, опять задул ветер, и, конечно, снова вспыхнули нити лампочек, но моя неколебимая вера в ветряк пропала. Ежели б ветер дул день и ночь с одинаковой силой, дул месяцы и годы, то, понятно, не было б лучшего приспособления, чем ветряная турбина, и силой ветра можно было бы «гнать» электричество, как это делают на полноводных реках с помощью воды. Но от ветра не жди чувства меры. Мотор разумен, когда его держит рука моториста, и мы приладили лодочный двигатель в сарае колхозной конторы на козлах — подзаряжать аккумулятор в помощь ветру. Но весной, когда вокруг Ухты сошел лед, каждой лодке нужен был мотор, и на пристани не осталось ни одного на подмогу нашим ветрякам. Никто уже не хотел плавать под парусом, и когда сыну Лийзи посчастливилось выхлопотать в городе два мотора, те сразу же пошли в дело — на лодки.
Чайки взвизгивали над плетнями какуамов [4], лодки ломились от серебряных сосулек салаки, — где уж тут думать о ветряках? Дни удлинялись, дело шло к лету, солнце палило, как никогда ни одна лампа от ветряка. А каких-то два сумеречных часа в сутки рыбак спит без задних ног, никакого света ему и не надобно.
Наше лето недолгое, на Ухте, понятно, тоже. После Янова дня [5] любовный пыл салаки сошел, тут пришлось вынуть какуамы и расстелить их на траве. Женщины швыркали косами между кочками, запасая сено, окучивали картошку; председатель с двумя бригадами и четырьмя боттенгарнами поплыл под Каави и Мынту на лов угря, надеясь, что если с угрем в третьем квартале повезет так же, как с салакой во втором, то осенью на колхозном правлении он выступит с предложением купить большой мотор, чтобы в Ухте наконец был надежный свет. Но, к сожалению, угорь подвел, да к тому же еще сентябрьский шторм порвал несколько сетей, и, возвращаясь осенью в Ухту, не решился председатель, то бишь я, сын Лийзи, ввиду провала лова угря и заикаться правлению о покупке большого мотора.
Тут и случилась эта история, о которой я рассказал тебе, Ааду, на пристани Виртсу, ожидая парома, и которую теперь, сидя здесь под Ригой в ледовом плену, собираюсь закончить на бумаге.
Однажды утром в густой туман, когда председатель (странно, перо никак не хочет писать «я», будто не я сам был тогда главным действующим лицом, а кто-нибудь посторонний), ну так вот, когда председатель однажды в ноябрьское утро озабоченно взглянул на флюгер — едва различить было сквозь густой туман розу ветров, и стрелка лениво замерла между S и W, — вдруг загорланил петух в сарае.
— Вот сатана, — зло выругался председатель, сам не зная почему, ведь ничего ему петух плохого не сделал. Потом взгляд председателя устремился к крыльям ветряка, которые вот уже несколько суток подряд не шевелились, он тяжело вздохнул и направился вдоль западного берега островка в сторону рыбопункта. На полпути его ухо (чертово перо, ведь надо было бы написать «мое ухо») уловило звуки говора и всплески весел. Пройдя немного, он увидел ялик, в котором один человек греб, а другой отталкивался, сидя на корме. Лодчонка коснулась дна, гребец положил весла, спрыгнул в высоких сапогах в воду и стал вытаскивать лодку на берег. Слез в воду и другой. Он-то и заметил меня. (Вот наконец я и одержал верх над пером, написал «меня», а не «председателя».) Чужак не поздоровался, что-то спросил, но я ни шута не понял. Потом он повторил вопрос по-русски, а затем на ломаном эстонском языке:
— Хде есть? Хде мы есть?
— На Ухте. На острове Ухта, — ответил я.
Я тоже взялся за борт лодчонки, и мы вытащили ее на сушу. В ту же минуту я услышал рев рынды. Туман был густой и волглый, как отсыревшая вата, такого не прорежет крик самого заливистого петуха. Значит, и корабль, подавший сигнал, был где-то недалеко.
— С траулера? — спросил в свою очередь я, догадываясь об этом по одежде людей и по лодчонке.
Затем разговор пошел по-русски, который они, латыши, и я, прошедший войну, коверкали примерно одинаково. Из-за неисправности компаса их траулер наскочил на мель. При передаче рыбы волна ударила траулер о борт матки и сбила магниты. Капитан, моторист и тралмейстер остались на судне. Слышишь, бьют в рынду?
— Своим ходом не сойдете? Какой у вас мотор?
— «Букаву-вольф». Сто пятьдесят сил.
В тот же миг в моем воображении вспыхнули лампы во всех домах Ухты. «Букаву-вольф», сто пятьдесят сил! Вот бы такой в Ухту! Я этого не сказал, да и мысли мои были нечетки, только шелохнулось что-то в голове.
Тут-то все и началось.
С виду я был готов весь выложиться, отдать потерпевшим все. Дал отвезти себя в лодке на судно. Капитан, латыш, совсем молоденький еще, окончивший весной мореходку, с первых же слов пытался свалить с себя вину, будто я ему был судья. Завелся насчет сотрясения компаса, которое сбило корабль с курса на Ригу. Мол, шел в тумане вполхода и бил в рынду, как вдруг в ноль восемь тридцать пять и напоролись. Дал задний — ни с места. В моторном отделении сухо, мотор в порядке, помпа работает. Течь в носу, и, если как-то, скажем, с помощью здешнего колхоза, залатать пробоину, можно выкачать воду из носового отделения своей же помпой. И если колхозные катера помогли бы, судно сошло бы с мели.
Сам траулер — посудина неважнецкая, так, обитое жестью корыто, а вот мотор — это да, нужен бы на Ухте позарез. «Букаву-вольф» из Германии по репарациям получен, надежнейший из дизель-моторов в мире. Поможешь латышу выпутаться из беды, считай, моторишко уплыл…
— А что начальство в Риге думает? — спросил я для разведки.
— В Ригу еще не сообщали.
— Что, связь неисправна?
— Нет, связь в порядке, но я подумал, что как-нибудь своими силами справимся. Если вот только колхозные лодки в помощь дадите. А?
В те годы, вскоре после войны, авария грозила для капитана если не расследованием и подсудным делом, то по меньшей мере уходом года на два с капитанского мостика или консервацией диплома. А для всего коллектива, включая руководящий состав в Риге, авария на траулере СТБ означала потерю премии. Потому-то молодой капитан и чувствовал себя как на углях, потому-то на потерпевшем суденышке все в один голос и твердили о поломке компаса. У капитана вроде не было недоброжелателей среди команды, но авария есть авария, по крайней мере до тех пор, пока корабль сидит на песчаной банке. Ежели выбраться своими силами или с помощью эстонского колхоза, можно было бы составить всякие акты, а на основании актов сдать судно в ремонт. Но сейчас латыши вместе со своим рижским начальством, которое, правда, ничего не знало об том и которому капитан боялся сообщить о случившемся, пока что сидели на мели.
Заработала помпа, но воды в носу не убавилось, она просочилась сквозь переборку в трюм. Не было смысла перекачивать море из одного места в другое. Я посоветовал капитану повернуть вентиль помпы на трюм, выкачать оттуда воду, законопатить переборку между носовым отсеком и трюмом, чтобы обезопасить от затопления и трюм и моторное отделение. Так и было сделано, и это помогло — вскоре в трюме было сухо.
В глазах капитана мой авторитет сразу возрос, я был гораздо старше его (для иных молодых людей это ничего не значит, даже совсем наоборот), и он не постыдился спросить моего совета, что делать дальше. Тут и в моих глазах повысился авторитет капитана. Ведь случается иной раз, попадет на корабль капитаном зеленый юнец, который слышал, что капитан на корабле как господь бог на небе, и считает себя не только всемогущим, но и всезнающим. Такой всезнайка даже на лоцмана смотрит сверху вниз. Но этот молодой латыш не чванился, и мне надо было бы дать ему дельный совет. Однако же я сказал:
4
Какуам — вид невода.
5
Янов день — 22 июня.