Страница 20 из 24
IV
Христианство, в том числе католичество, будучи иррациональным учением, является дуалистической религией, а марксизм — монистической (под социализмом в противоположность марксизму я понимаю эмпиризм и буду рад, если это станет ясно социалистам). В основе христианства лежит противопоставление земного и потустороннего, Творца и творения, Бога и человека, наконец, человека и человека, мужчины и женщины. Это противопоставление усилилось из-за первородного греха: Творец и творение, Бог и человек, человек и человек, мужчина и женщина, богач и бедняк находятся в противоречии по отношению друг к другу. Первородный грех сам по себе есть нечто непостижимое. С одной стороны, это демонстрация свободы человека и, следовательно, справедливости Бога, поскольку Он оставил человеку право выбора между добром и злом, с другой стороны, первородный грех никак не объясняет, почему Бог допустил зло, уж Он-то должен был знать, каков будет выбор человека. Получается, качества Бога противоречат сами себе: справедливость Бога противоречит Его любви и всеведению, всеведение — милосердию, а всемогущество противоречит всем остальным качествам. Но вот Бог становится человеком и позволяет людям распять себя, это распятие спасает человека, поскольку Бог тем самым искупает первородный грех. Вместе с тем, позволяя людям наказать себя, Бог прощает первородный грех и самому себе, ведь сам же его и допустил. Это самонаказание — а чем еще может быть распятие Бога — освобождает человека от первородного греха. Но если человек не верит в свое избавление, то становится вдвойне виновным, а потому и вдвойне грешником. То есть избавление через смерть на кресте Бога допускает возможность греха: безгрешный человек после первородного греха стал грешным, спасенный человек из-за своего неверия вновь может стать грешным — а потому грядет Страшный суд. Дуализм христианства: потустороннее — земное, Бог — человек, спасенный человек — падший человек и тому подобное — неизбежно приводил к догматическим противоречиям, и этих противоречий становилось все больше. Парадоксальным образом они составляют силу христианства. На противоречиях своей веры христианство снова и снова возрождалось: с одной стороны, желая оставаться церковью, христианство неизбежно умножало и продолжает умножать свои догмы, с другой стороны, в попытке вернуться к своей миссии христианство постоянно разрушало и разрушает себя как институт. Поскольку цель этой миссии в спасении каждого отдельного человека, а вовсе не в создании какого бы то ни было института. Не человечество, а человек должен измениться, не общество, а индивидуум; тогда он станет свободным не только по отношению к любому общественному порядку, но и к любой церкви. Внутри христианства заложен протест против самого христианского общества; этот протест выражает как раз отдельный человек, он не дает умереть христианству, несмотря на то что церковь невольно хоронит его под своими догмами. Теологическая, дедуктивная способность христианства позволяет ему обосновать свою власть в земном мире, а его миссия, направленная против земного и протестующая против него, не желая власти, ведь «царство (Его) не от мира сего», но, требуя, «хлеб наш насущный дай нам днесь», превращает его в коррективу на действительности. «От своих слов оправдаешься, и от своих слов осудишься»: человек становится своим собственным судьей. Так христианство приобретает двойственный характер: с одной стороны, это идеология, полезная для власти, государств, партий и общественных устроений, с другой стороны, оно вызывает их раздражение; с одной стороны, это инструмент для правителей, с другой стороны, оружие для управляемых, увертка для богатых и обвинение для бедных. Эта двойственность возникла со временем. Первые христиане были убеждены, что лишь немногие примут это учение. В те времена христиане жили эсхатологическими настроениями, ожиданием Страшного суда. И только когда христианство стало верой масс, оно попробовало себя институализировать. Но в той мере, в которой христианство организовывало себя как институт, оно теряло свое эсхатологическое ожидание. Христианство стало искать примирения с окружающей действительностью, преподносить себя в качестве божественного института — церкви — на земле и встало между земным и потусторонним, между Богом и человеком; христианство адаптировалось к действительности. Сначала оно стало идеологией римского императора, а затем, когда Римская империя распалась, западноевропейская церковь, увлеченная своей собственной идеологией, превратилась в единоспасающую церковь: папа стал носить императорские одежды. Но поскольку христианство основывается на вере в свою миссию, неизбежно стали возникать разногласия, связанные не только с содержанием этой миссии, но и с существом того, от кого эта миссия исходила: церковь изначально не была единой, с самого начала были церкви, не церковь. Церковь, считающая себя единоспасающей, — это фикция и «в себе» и «сама по себе», которая не то что в действительности, но и в самом христианстве продолжает всего лишь существовать, а не побеждать или добиваться успехов, несмотря на телевидение и массовые представления. Христианство больше не является верой целого института, оно осталось верой индивидуума, ибо нет ничего более неопровержимого, чем субъективное.
V
Дуализм христианства достаточно сложен, но монизм марксистского учения являет собой еще большее противоречие. Чем проще иногда кажется логическая система, тем противоречивее она может быть на самом деле. В христианстве отражена человеческая действительность: в противоречии между рациональным началом в человеке и иррациональным, в его предрасположенности к добру и злу. Но если христианство основывается на этом противоречии, то марксизм его отрицает. Человек — порождение общественного строя, в котором он живет, а потому марксизму намного сложнее примириться с действительностью, нежели христианству. Марксизм, — это монистическое учение, его идеология должна составлять с действительностью единое целое, а не противоречить ей. Если единства еще нет, то причина кроется не в идеологии, а в действительности: тем хуже для фактов. Но если так, то марксизм просто вынужден приспосабливаться к постоянно меняющейся действительности: в борьбе за власть он неизбежно восстает против нее, а когда марксизм приходит к власти, против него немедленно восстает уже сама действительность. В последнем случае работы у него будет предостаточно, поскольку побороть действительность ему не под силу. Однако в марксизме присутствует своя дуалистическая модель: природа — человек, но это вполне естественное и объяснимое противопоставление должно со временем исчезнуть. Общество развивается по присущим ему внутренним законам — от тезиса к антитезису и далее к синтезу. Бесклассовое общество становится классовым, затем в результате классовой борьбы появляется новое бесклассовое общество более высокого уровня, у такого общества нет нужды вновь распадаться на классы. Причины, по которым первобытное общество распалось на классы, следует искать в развитии человеческого духа, который отчуждает человека от результатов его труда — особенно в процессе индустриализации. Человек эксплуатируется, его труд становится товаром, который капиталист продает по более высокой цене, чем покупает. С победой диктатуры пролетариата исчезает очевидное противоречие между двумя классами: эксплуататорами и эксплуатируемыми, между буржуазией и пролетариатом; новому бесклассовому обществу уже не требуется никакой дуализм — история, как процесс, становится ненужной. Я обрисовал, так сказать, «коммунизм каменного века». Но поскольку я не являюсь ни марксистом, ни гегельянцем, то не вижу причин излагать этот вопрос в более изощренных стилистических конструкциях, как это любят делать марксисты и неомарксисты. Марксистские надежды на спасение приводят к печальным результатам как раз в реальной жизни; в немецком языке, в его стилистике, эти надежды остаются всего лишь грудой литературы, которую, правда, нередко хочется перевести на немецкий язык. Но марксизм, к сожалению, является политической идеологией, которая верна исключительно «в себе»; марксизм претендует на звание науки, но при этом упорно сопротивляется любой попытке подвергнуть научной оценке собственную теорию. Эдвард О. Уилсон пишет в своей работе «Биология как судьба»: «Наибольшее сопротивление научным исследованиям человеческой природы оказывает небольшой круг марксистских биологов и антропологов, которые придерживаются мнения, что человеческое поведение обусловлено несколькими неформулируемыми влечениями. Они полагают, что недостаточно развившийся человеческий дух не содержит ничего, что невозможно было бы подчинить целям революционного социалистического государства. А когда им приводят доказательства, что человеческий дух имеет более сложную организацию, то они объявляют дальнейшие научные исследования человеческой природы недопустимыми. Некоторые вполне компетентные ученые договорились до того, что эту тему опасно обсуждать — опасно, по меньшей мере, для их представления о прогрессе». То есть и в науке необходимо быть марксистом. Если одни приверженцы системы Птолемея судят других, то Солнце, конечно, по-прежнему вращается вокруг Земли. Поэтому впредь давайте рассматривать марксизм как религию, хотя у марксизма есть качество, которым другие религии не располагают: марксизм можно опровергнуть. Существование Бога невозможно опровергнуть, но невозможно и доказать, в Бога остается только верить. А вот в марксизм нужно верить, даже когда верить в него не представляется никакой возможности. Марксизм нацелен на изменение общества, а не человеческих душ. Изменить общество можно только путем упразднения частной собственности на средства производства. Христианство стремится наставить на путь истинный, марксизм желает властвовать. Догмат марксистской церкви формулирует единство того, чего нужно желать (а вовсе не единство того, во что следовало бы верить). В соответствии с догматом марксистской церкви только пролетариат имеет правильное желание, а именно желание победить буржуазию посредством устранения частной собственности на средства производства; таким образом, марксистская церковь и пролетариат тождественны друг другу, между ними нет и не может быть никаких инстанций. Вакуум собственной идеологии начинает затягивать марксистскую церковь внутрь самой себя, чтобы в конце концов воплотиться в одном человеке. Сталин с идеологической точки зрения стал идеальным воплощением церкви: под руководством этого папы вера в церковь, которую он олицетворял, и жертвы, которые требовала церковь, были самыми большими. Я не упомянул Ленина вполне сознательно. Ленин был великим идеологическим тактиком, который умело переводил стрелки партийного движения; сталинизм стал возможен благодаря Ленину, его сомнения относительно характера Сталина не играют существенной роли. Развитие марксистской церкви, таким образом, можно сопоставить с развитием католической церкви, если только перенести это развитие исключительно в земную реальность. Оба процесса одновременно являются иррациональными и рациональными; корни процессов будут иррациональными, а методы — рационально-дедуктивными. Идеология марксистской церкви, как и католической, тождественна собственному оправданию и, следовательно, собственной власти. Но марксизм отрицает трансцендентную реальность, которая определяет смысл католической церкви и не позволяет ей слиться с действительностью. Поэтому марксизм как идеология власти и воплощение этой власти становятся чем-то невероятным: он впадает в противоречие с действительностью, но должен отрицать это противоречие — так марксизм превращается в бесконечную ложь. Однако благодаря своему монизму марксизм сумел в исключительной исторической ситуации с помощью тотального контроля во имя диктатуры пролетариата над всем, в том числе и над самим пролетариатом, добиться того, чего не удалось католической церкви: создать самую закрытую, а потому самую невероятную империю, которая когда-либо существовала в истории, — римские императоры могли олицетворять бога солнца, но никак не Юпитера, Сталин же воплощал мировой закон. Советская империя до сих пор не сумела преодолеть его смерть. За пределами зоны имперского влияния марксистская религия распадается на секты, сама империя ищет нового Сталина, а заодно устраняет тех, кто уже сейчас в нее не верит, — диссидентов. Диссиденты — это индикатор абсурда советской действительности, и потому империя вынуждена их устранять. Это получается у нее вполне успешно. Империя будет устранять их и далее — я не верю в ее реформирование. Невероятное невозможно реформировать. Злейший враг советской империи — это она сама, ее невероятность. К сожалению, сегодня этой невероятной сверхдержаве противостоит еще одна по-своему невероятная сверхдержава: США.