Флорентийская блудница

Глафира ступила за порог знаменитой Махневской бани. И огляделась. В этом сне сруб выглядел иначе. Она узнавала и одновременно – не узнавала его. Теперь здесь всё казалось темным и мрачным. Сделав несколько шагов, она очутилась в банной горнице. Тусклый свет едва пробивался сквозь грязное и обметанное паутиной оконце. Стекло в раме давно разбилось и зияло в проёме острыми краями.

– Обождите, я зажгу свечу, – пророкотал Овидий. – А то мы впотьмах свернем себе шеи. Как же плохо, что вы без моих тапочек, моя королева, – вдруг посетовал карлик. Ступайте осторожно. Не израньте ваши нежные ножки.

В темноте раздался треск, и посыпались искры. Это Овидий с помощью огнива зажег свечу. Пламя дрогнуло. Комната озарилась хищным всполохом, высветив немного обстановку. Когда Глафира увидела, где она стоит, ей стало не по себе. В некогда уютной, теплой и приветливой горнице царило полное запустение. Теперь ей казалось, что она находится не в знаменитой и роскошной бане её кузена Махнева, а в чьём-то старом и заколоченном доме, в котором давно никто не живет. Стены во многих местах почернели от сырости и плесени. Пол тоже зиял пустыми провалами трухлявых досок. На столе сиротливо маячила пыльная бутылка непонятного цвета, а рядом с ней валялись осколки разбитой тарелки. Всюду висели тенета и паутинные сети. От омерзения Глафира поежилась.

– Пойдемте наверх. Здесь слишком всё уныло, – прошептал карлик. – Да и по ногам так несет холодом. А вы босая.

Карлик вел ее по рассохшимся ступеням. Пару раз она до боли уколола ступни. Когда она оказались на втором этаже, здесь было так же темно, как и внизу. За исключением того, что лунный свет, чуть затененный ночными облаками, струился из окна на тусклый и замусоренный пол.

Глаза плохо осваивались в темноте, а свеча Овидия потухла по дороге. Но Глафира всё равно почувствовала, что они с карликом уже не одни. Когда глаза привыкли к полумраку, она увидела в углу комнаты силуэт темного кресла и контур человека.

– Зажги свечи, – услышала она голос демона.

– Сию минуту, мой господин, – засуетился Овидий.

Он отпустил ладошку Глафиры и полетел к невидимой жирандоли со свечами. Через мгновение пространство озарилось мягким светом. Когда Глафира увидела всю обстановку, то изумилась видом и этой комнаты. На месте кровати, словно скелет огромного животного, торчал деревянный остов с ребрами раскуроченных досок и выжженным в угли провалом вместо матраса. Лишь абрис деревянной формы, некогда удерживающей массивный бархатный полог, напоминал о том, что когда-то здесь располагалась чистая и мягкая кровать. Знаменитая кровать Махнева, на которой он не единожды любил ее при жизни и во снах. Жалкие обломки являла собой и другая, некогда дорогая и диковинная мебель. Глаза искали шкаф с плетками и прочими атрибутами для плотских утех, но не находили его. Не было здесь и тех похотливых тисков, которые она недавно видела во сне.

– Не ищите их, Глафира Сергеевна, – тихо произнес демон. – Они давно поломаны и сгорели в камине. Время не щадит ничего в этом тленном мире. И только ваша память в прежнем сне оживила здесь то, что давно мертво. Ваша память наполнила всё былым смыслом. Память и эмоции.

Потрясенная Глафира молчала, вглядываясь в облик демона. Он сидел в кресле, закутавшись в темный плащ. И теперь Глаше казалось, что он выглядел намного старше, чем прежде. Его черные, словно угли глаза, внимательно смотрели на нее.

– Овидий, принеси еще одно кресло. Мы немного поговорим.

Через мгновение рядом с нашей героиней появилось довольно мягкое и роскошное бархатное кресло, вишневого оттенка.

– Присядьте, мой ангел. Я желаю побеседовать с вами.

Глафира смущенно присела.

– Глафира Сергеевна, я не поп и не священник, чтобы читать вам морали. Мне самому было бы интересно взглянуть на себя со стороны, если бы я решился побывать в роли моралиста. Хотя, не скрою, за многие века мне приходилось иногда играть и эти роли. И поверьте, что сам Демиург поставил бы мне оценку отлично за подобное лицедейство. Иногда я, властитель порока, поддавшись на время абсолютной степени самоиронии или злому сарказму, надевал на себя личину какого-нибудь блюстителя нравственных законов. О, такие тонкие игры под силу лишь тому, кто искушен в пороке до полной экзальтации. И в этом восхождении готов пойти от обратного – явить жалким людишкам цинизм фарисея, возведенный в степень крайнего абсолюта.

Демон встал и, чеканя шаг каблуками черных кожаных ботфортов, прошелся по комнате.

– Помните, как сказал Иисус в своих наставлениях? «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры»…

Демон горько усмехнулся.

– Не стоит мне купаться в словоблудии. Est modus in rebus[7]. Итак, дорогая моя Глафира Сергеевна, в моей жизни довольно лукавства во всех его проявлениях. Но самое странное для меня заключается в том, что в мире есть всего лишь одна душа, перед которой я не желаю, ни лукавить, ни играть никаких ролей. Увы, я непозволительно честен перед вами. И никогда не унижу вас ложью или ханжеством.

Он вновь смотрел ей прямо в глаза.

– Я и рад бы шутить и лукавить, как прежде, да не могу. Белые перья не позволяют. Они, знаете ли, всякий раз портят мою черную породу, прорастая тогда, когда я думаю о вас.

Он немного помолчал.

– А потому, Глафира Сергеевна, я не стану перед вами лгать. То, что приснилось вам накануне, не могло оставить меня совсем уж равнодушным. Как только развернулось всё действо с моим непосредственным участием, то одна из моих сущностей несомненно приняла в этом спектакле самое активное участие. Часть меня. Не самая лучшая, конечно же. Та часть, которая не могла причинить вам вреда. А могла лишь соответствовать запросу вашей души.

Глафира тут же вспыхнула и прикрыла ладонями пунцовое от стыда лицо.

– Сударь, уж не хотите ли вы сказать, что я сама руководила тем, что мне приснилось? Как могла я обречь себя на весь тот постыдный спектакль с моим участием? Разве человек волен, заказывать себе сны?

– И да, и нет.

– Ну, знаете ли, – он опустила руки и гневно посмотрела на демона.

– О, я прошу вас, mon ange, вы не должны этого стыдиться. И если вы решитесь связать свое после смертное пребывание с моей персоной, то я вам гарантирую много подобных спектаклей. Поверьте, в них нет ничего предосудительного. Ровно никакой крамолы. Вы еще так молоды, и ваша плоть, и ваша страсть, и наконец либидо здоровой женщины должно устраивать вам подобные спектакли. Если уж не в яви, то хотя бы во сне. Не смейте даже предполагать, что я вас стыжу или обвиняю в том, что было поистине прелестно и изящно. Да, что там! Всё, что вам снилось, было потрясающе. Я откровенно наслаждался нашим нечаянным триумвиратом – с вами, и с Махневым.

– Нет, это было ужасно… – твердила она.

– Глафира Сергеевна, природа наших снов отличается от всего того, что мы проживаем в Яви или после развоплощения. Сны – это самая путанная и самая нестабильная часть псевдо реальности. Это, если желаете, некая довольно зыбкая каверна, существующая лишь в моменте. Она довольно быстро рассыпается в прах, от которого даже ментальности никакой не остается.

– Зачем же тогда нам всё это снится?

– Одна из наших душевных оболочек в перманентном содружестве с материей тела иногда проигрывает нам некие варианты самых абсурдных сценариев.

– А как же тогда вещие сны?

– О, их значение слишком преувеличено. Любая явь становится вещей, если мы активно снабжаем её энергией наших мыслей. Воссоздаем некий ментальный каркас последующих событий. Любой «вещий» сон – это лишь зыбкая конструкция, которую мы укрепили желаниями, страхами и эманациями собственного духа.

– Как это всё сложно. Наверное, я слишком глупа, чтобы разобраться во всём этом. Ведь я и сейчас сплю и вижу вас во сне.

7

Есть мера в вещах, т. е. всему есть мера. Гораций, «Сатиры» (лат.)