Страница 89 из 90
«Справедливо» это могло быть только для кого-то из проживших — вечно же мы присваиваем чужое, хотя бы и слова. Отключитесь от того, что знаете, посмотрите, как лето 1939 года выглядело для тех, кто тогда жил.
Весной 1939 года всем, кто читает газеты, пусть даже и советские, стало понятно, что чувство неминуемости предстоящей войны, которым с ранних 30-х советское общество буквально пронизывалось, имеет реальные основания. Фашистов, уже захвативших Испанию, уже поделивших Чехословакию, уже давно победивших в Японии, уже выигрывающих в Греции, в Югославии, во Франции, в США, готовых захватить полмира, — все равно придется останавливать коммунистам. И никто им не поможет: буржуазные государства Польши, Румынии, Франции и Великобритании только что отказались заключать с СССР соглашение о коллективной безопасности в Европе, которое бы помогло СССР собрать силы для отражения будущей фашистской агрессии. Где она произойдет — не знал никто, но газеты писали об этом честно. Все усилия СССР договориться хоть с кем-нибудь о чем-нибудь были безуспешны: сталинскую Россию считали совершенно недоговороспособной и антирациональной — договоры с чертями бессмысленны. Сталин 10 марта 1939 года на пленарной сессии XVIII съезда ВКП (б) произнес речь, известную в западной историографии как «речь о жареных каштанах». Каштаны, понятно, возникли в переводе: Сталин призывал не допустить, чтобы СССР оказался втянутым в войны силами, которые привыкли «загребать жар чужими руками».
Ничего в этом смысле у Советского Союза не получалось, и это не скрывалось даже «Правдой»: в мае в отставку направили наркома внутренних дел Литвинова, неудачно боровшегося с приближающейся войной с 1933 года, новым наркомом стал Молотов, мало кому тогда известный. Германские и советские газеты взаимно поутихли. В июне 1939 года СССР в одной из нот МИДа вообще говорил о непреодолимых идеологических разногласиях с фашистами в Италии — и было понятно, что нацисты в Германии, в общем, другое дело. 3 августа 1939 года немецкий министр иностранных дел Риббентроп, в основном тративший все рабочее время на попытки испугать Польшу неизбежной войной (в советских газетах не писалось ничего о причинах возможной войны — мол, дерутся империалистические хищники, так что ж удивительного, природа их такова), произнес речь о том, что Германия в состоянии договориться с СССР о чем угодно на пространстве от Балтики до Черного моря.
А вскоре и договорились: так, стало очевидно, что СССР будет поставлять Германии стратегическое сырье, в том числе зерно и металлы. Подчеркивался чисто торговый характер этих отношений: все это делается, чтобы отодвинуть большую войну. Уже даже не столько с фашистами, просто с кем-то страшным.
Но СССР уже начал воевать — в июне. Получилось странно, поскольку битва с фашизмом шла не в Европе, а на Дальнем Востоке. Август и сентябрь 1939 года СССР прожил в нервном слежении за перемещениями войск на Халхин-Голе и в сражениях в этом регионе — это была война, настоящая война, хотя и необъявленная. Дрались там.
Это ведь для нас 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война. Для них, живших в то время в СССР, началась мелкая и совершенно закономерная заварушка в Европе: панская Польша наконец получила по зубам от нацистской Германии, буржуазные Франция и Великобритания теперь должны были помогать ей войсками, направленными через нейтральную Румынию. Кто победит в этой войне, было решительно неизвестно, в любом случае Гитлера, с которым мудрый Сталин договорился о ненападении и экономических связях, ждала большая трепка. СССР, на который уже напали японцы, счастливо избежал европейской войны. И все знали, как это будет выглядеть на годы вперед, — благо образцы были у всех перед глазами, и это были испанская и китайская гражданские войны, пусть кровавые и страшные, но происходившие где-то не тут. Будут зверства — о них будут писать газеты. Будут герои — мы увидим их на трибунах в Кремле. Будут сражения — очень далеко.
15 сентября 1939 года японское правительство подписало перемирие с русскими. 16 сентября окруженные японские войска на Халхин-Голе перестали стрелять. 17 сентября 1939 года советские войска пересекли восточную границу Польши и начали войну с уже обескровленной польской армией и корпусами погранстражи.
Ни о секретных протоколах к пакту Молотова — Риббентропа, ни о предстоящей зимней войне с Финляндией, ни о будущем Греции и Югославии, ни о Катыни, ни о десятках миллионов уже приговоренных к смерти солдат будущей действительно большой войны во всем мире от Пиренеев до Соломоновых островов, ни о холокосте никто тогда не знал. Но я уверен: все, кого это коснется, — от львовских украинцев до гданьских немцев, от белорусских евреев до словацких цыган, от русских в Праге до англичан во Флоренции — 17 сентября 1939 года не то чтобы знали, но точно чувствовали, что с этого момента все, что шло не так, пойдет совсем не так. А как — даже и думать невозможно. Во всяком случае, невозможно, чтобы русские были во Львове — а война где-то далеко. Война здесь, и смерть тоже здесь.
И они были правы, и мы теперь знаем, что они были правы непоправимо. Первые фотокопии приложений к пакту Молотова — Риббентропа опубликованы в 1948 году, и не осталось предположений, только истина: за одним компромиссом с принципами всегда следует больший и более страшный. То, что нам хочется считать «конечной справедливостью», оплачено тем, что по отношению к погибшим эту справедливость поддерживать не обязательно. Политика ничуть не более грязное дело, чем любое другое, грязным его делает лишь неспособность политиков честно и буквально придерживаться набора простых и общеизвестных принципов.
Например, таких: первый шаг всегда важен, но окончательным движение становится со второго. 1 сентября 1939 года Германией в Европе начато то, что 17 сентября 1939 года было поддержано СССР и стало в итоге Второй мировой, одной из самых бесчестных войн в истории, если мы верим, что существуют честные войны. Кому только не пришлось убедиться в этой бесчестности! Но они — они могли тогда только догадываться. Мы находимся в лучшем положении, поэтому не имеем права на догадки. Что произошло 17 сентября 1939 года — уже можно знать точно.
Свобода неволи. Что делать в обстоятельствах несвободы
(Андрей Бабицкий, 2013)
Журналистике, как и любой другой деятельности, нужен потребитель, а потребителем новостей, в общем, может быть только человек, имеющий возможность сделать выбор. Достойная доверия информация нужна на участке для голосования, в магазине или при поиске жилья; для всего прочего существует художественная литература, пусть даже напечатанная на газетной полосе. Когда поход на избирательный участок не влияет на персональный состав власти, политические новости теряют смысл. Когда предприниматели не могут заключать рыночные сделки, им становятся не нужны новости компаний и рынков. Когда переезд в другой район отнимает годы жизни и сулит неприятности с пропиской — зачем знать, сколько там кинотеатров и какая преступность. Даже социальная журналистика теряет смысл, если желающие помочь не имеют такой возможности, а имеющие возможность не желают помочь. Чем меньше у человека свободы, тем меньше ему нужно новостей.
По мере того как информация становится никому не нужна, ломается и нормальный механизм ее производства и распространения. Действующие лица говорят только то, что позволено, а сами их слова теряют смысл уже в прямом семантическом отношении. Ложь не наказывается, правду невозможно сформулировать, а любое мнение — в отсутствие конкуренции идей — едва слышно за пять шагов, даже если орать ором. Не повод, конечно, молчать, но многих демотивирует. Получается порочный круг, из которого непросто найти выход.
Что остается рассказывать в обстоятельствах несвободы? В общем — только одно: описывать ее границы. Обращать внимание только на те слова, за которые приходится платить (остальным нельзя доверять), и только те дела, которые имеют номер на папке (остальные происходят от безвыходности). Называть вещи своими именами; давно замечено, что арифметические тождества приобретают иногда политический смысл. Роль политики в несвободном обществе выполняет правозащита, а журналистика превращается в ведение хроники.