Страница 49 из 52
С 1908-го по 1915-й Громославский был атаманом станицы Букановской – его трижды переизбирали. Обученная ещё в детстве грамоте, жена руководила местной почтой, получая хорошую зарплату. Громославские держали три пары почтовых лошадей и нанятого ямщика. Жили они уже не на казачий, а на городской манер. Дом их был лучшим в станице: четырёхкомнатный, с парадным крыльцом, второе крыльцо выходило во двор. Обогревало дом несколько печей, посему имелся тёплый коридор – в казачьих куренях о таком и помыслить не могли. В зале висела хрустальная люстра. Лепнина на потолке, диваны, кресла, наконец, настоящая большая библиотека – всё это говорило о достатке и высоком уровне.
С 1916 года отец семейства помогал жене на почте и служил псаломщиком в Букановской церкви. Семья была верующая, в доме имелось, как отмечали все, множество икон. Но когда к ним комиссар Малкин заселился, в отданной ему комнате иконы пришлось поснимать.
Поначалу Пётр Яковлевич пытался выдержать нейтральную позицию, но, осознав, что новая власть явилась надолго, выбрал сторону большевиков. В 1919 году Громославский добровольно вступил в красную Слащёвско-Кумылженскую дружину, причём одного из сыновей – Ивана – привёл за собой. У старших, от первого брака, сыновей Василия и Виктора, давно уже отделившихся и отучившихся в духовных семинариях, были иные взгляды. Мы видим привычный раскол посреди семьи, но в редкой форме – молодые чаще шли за красных, старые за белых: здесь же наоборот.
Летом 1919 года Петра Громославского арестовали белые. Как уверял позже Шолохов, ему дали восемь лет каторги, но так как ссылать на каторжные работы его было некуда, отправили в Новочеркасскую тюрьму. Откуда он, освобождённый красными, вышел в начале 1920 года. Белогвардейской документации не сохранилось, и подтвердить шолоховскую версию мы не можем. По воспоминаниям букановских старожилов, Громославский вернулся вскоре после ареста. Его бы даже до Новочеркасска не успели довезти за это время. В 1920 году он занял должность заведующего станичным земотделом – ту же, что шолоховский отец в Каргинской.
Мария Петровна вспоминала: «Банды на Дону долго были. То белые станицу возьмут, то красные отобьют, а потом – снова… Как-то я два дня на чердаке пряталась – зарубили бы. Отец лошадей держал, почту. Пришли банды: “Давай лошадей!” – “Я, – говорит отец, – офицерам не подчиняюсь теперь. Я теперь подчиняюсь Красной Армии”. Убить хотели…»
Станица переходила из рук в руки 12 раз!
В первую же ночь по приезде продинспектор Михаил Шолохов, Пётр Яковлевич и местные казаки засели в сельсовете, проговорив часов пять. В очередной раз заметим, как уверенно нёс себя Михаил – никто, кажется, и подозревать не мог о настоящем его возрасте.
Вернувшись домой, Пётр Яковлевич поделился с женой:
– Только из-за тебя вернулся, чтоб не ругалась, а то б до утра сидели. Этот парень, чёрт подери, – что за ум, какая память великолепная, какой язык!..
Дочка Маша подслушала разговор родителей. Конечно же, едва зорьки дождалась, чтоб самой посмотреть: какой-такой молодой инспектор явился?
Мария Громославская к тому времени успела окончить семь классов всё того же, где отец учился, Усть-Медведицкого епархиального училища. В разгар Гражданской войны училище закрыли, а учащихся распустили по домам. Родившейся в 1902 году, ей уже исполнилось двадцать, и она была старше Михаила на три года, хотя о том никто не знал.
Вспоминала: «Мой отец, Пётр Яковлевич, приучал всех детей к труду. Мне доставалось больше других работать по дому: и коров доила, и за конём ухаживала, и в огороде, и на бахче работала. Когда сёстры учились в Усть-Хопёрской, я уже учительствовала. Утром коров подою, печь затоплю и иду на работу. С работы приду, по хозяйству управлюсь, только сяду на лавочке посидеть отдохнуть, глядь – уже коровы идут домой. А я сижу и думаю: «Что же они так рано идут…»
Поработав в Букановской школе учительницей, Мария устроилась в местном исполкоме. И при отце, и паёк какой-никакой.
«С Михаилом Александровичем мы познакомились, когда шли с Лидой, сестрой моей, с работы, с бахчи, картошку подбивали (окучивали). Как раз дождь прошёл, мы в грязи все, выпачкались по дороге. А он – навстречу, заговорил с нами, спросил, откуда мы идём… Это было вскоре после его приезда в Букановскую».
Девушки Шолохову понравились, причём обе – и Лида, и Маша. Лида, пожалуй, даже чуть больше. Обе незамужние и миловидные, Мария – уже пошедшая в красивую бабью стать, Лида – семнадцатилетний цветок.
Полюбоваться на сестёр Шолохов мог в любой день – они ежедневно встречались в исполкоме. Мария Петровна: «Я и на работе, бывало, стеснялась на него смотреть, сижу с бумагами целый день и головы не подниму. А понравился он мне сразу…» Однако поговорить толком не удавалось – не будешь же при всех какую-то из сестёр на улицу вызывать.
Встретив Петра Яковлевича и напустив серьёзности, Михаил обратился с предложением:
– Мне для работы нужен статист: иначе, пока замеряю все участки и сведу воедино показатели, работать окажется некогда. Мария Петровна и Лидия Петровна для такой работы очень подходят.
Отец только бровь поднял: ишь ты, какой ловкач!
Мария Петровна: «И тут как-то вскоре Михаил Александрович заболел».
Не с тех ли дней в рассказе «Чужая кровь» зарисовка о том, как казачья семья выхаживала продкомиссара: «Четвёртые сутки лежал он в горнице шафранно-бледный, похожий на покойника… Каждый день Гаврила вставлял ему в рот свой потрескавшийся, зачерствелый палец, концом ножа осторожно разжимал стиснутые зубы, а старуха через камышинку лила подогретое молоко и навар из бараньих костей».
Шолохову разыскали фельдшера. Мария Петровна вспоминает: «У больного был сильный жар. Нужен был лёд, лёд в Букановской был только у нас (каждую весну погреб набивали льдом), больше ни у кого льда не было. Я говорю Лиде: “Надо отнести ему лёд”; она отнесла, я сама стеснялась… Потом фельдшер говорил, что лёд очень помог в лечении».
С Лидой у Михаила и завертелось: подмигивания, улыбки.
Букановские уверяли потом: один поцелуй у Лиды он сорвал.
Тем временем Марию Петровну мобилизовали в статистики. Вспоминает: «Когда стало Михаилу Александровичу немного легче, мы с двоюродной сестрой Антониной, которая тоже работала статистиком в исполкоме, пошли к нему на квартиру. Что-то надо было узнать по работе, уточнить с бумагами. Он был ещё слаб, но уже выздоравливал. В комнате был цветок, китайская роза, и как раз один цветок расцвёл. Он сорвал его и подарил мне. И ещё подарил маленькую яркую красную звёздочку, такую, как на красноармейские фуражки прикалывали».
Звёздочку и розу взяла, но сама, верно, думала: что ж он, сразу и за Лидой, и за мной ухаживает? Как быть-то?
Мария Петровна сама признавала: Лида была самой красивой из всех сестёр Громославских. Но по казачьим законам было так: если казак знакомится с сёстрами – внимание он обязан оказывать старшей.
Признаться, в ту пору он не только за сёстрами Громославскими ухаживал. Пока учился на продинспектора, Шолохов не раз и не два по дороге домой заглядывал в Ясеновку. Как Григорий Мелехов заглядывал в разорённое имение Листницких – так же.
В Ясеновке у Михаила завязались тёплые отношения с внучкой помещицы Анастасией Дмитриевной Поповой. Отцом её был тот самый барин Дмитрий, что ухаживал за матерью Шолохова задолго до его рождения – и от которого она понесла. Если б то дитя выжило, а дальше всё сложилось бы, как сложилось, – у Шолохова была бы сводная сестра по матери. Соответственно, эта покойная девочка была бы сестрой по отцу той самой Анастасии, за которой он теперь ухаживал.
Судьбы извороты!
Анастасия тоже училась в Усть-Медведицкой гимназии – наверняка они с Машей Громославской видели друг друга, – пока это учебное заведение не закрыли.
Шолохов слал Анастасии нежнейшие письма. Младшая её сестра Ольга подсмотрела в тех письмах одну фразу: «Ещё не успеют распуститься клейкие листочки в Вашем саду, как я приеду к Вам и буду целовать края Вашей одежды». Получается, писать он начал ей, как минимум, зимой – в самом начале 1922-го.