Эффект пустоты

Кай пытается отстраниться, но я обнимаю его за шею, притягиваю к себе и целую снова, и его сердце колотится, как мое, а в свечении ауры усиливается ярко-красный цвет. Я прерываю поцелуи и смотрю на свою ладонь: со мной то же самое.

Он берет меня за руку и держит.

— Шэй, перестань отвлекать меня и послушай.

— Ладно. Слушаю.

— Ты должна отпустить меня на авиабазу одного. Нам нельзя идти вдвоем. — Кай начинает подробно объяснять причины, но за ними скрывается только одно: он не хочет, чтобы со мной что-нибудь случилось. Вокруг него ярко сияет голубой цвет защиты, неотъемлемая часть его сущности.

Вот этот момент. Вот сейчас мне надо рассказать ему, что уже слишком поздно; это со мной уже случилось, и со всеми вокруг меня. Я носитель болезни и должна уйти.

Но я не могу рассказать ему то, что должна. Я знаю, кто он — вижу, как сияет его аура. Если он отпустит меня одну, то это нанесет ему глубочайшую рану, подобную той, какую он получил, не оказавшись способным спасти сестру. Мне придется принимать решение одной, без него.

— Все меняется, не так ли? — говорю я. — Я согласна, что идти может только один из нас. Если тот, кто пойдет… не вернется, то другой должен продолжить начатое, рассказать все людям и сделать все, что в его силах. Так что, пойдешь ты или я, мы можем больше не увидеться.

— Даже не думай об этом. — Кай сжимает мою руку.

— Что ж, договорились. Ты можешь идти. — В моей ауре появляется желто-зеленое свечение лжи, но ведь он не может этого видеть. Я опускаю глаза, потом отвожу взгляд. — Но сначала у нас будет ночь. Только наша. — Я снова поднимаю глаза и встречаюсь с ним взглядом.

— Только наша?

— Келли обещала, что уйдет.

Он разжимает ладонь, и его рука скользит по моему голому плечу. Я вздрагиваю. Мне очень хочется дотянуться, коснуться его изнутри вот так же нежно, как он касается моей кожи. Я вздыхаю.

— Что-то не так?

Кай ласково смотрит своими карими глазами, отливающими зеленью в лучах предвечернего солнца. Возможно, они видят больше, чем я думаю?

— Сложно объяснить.

— Попробуй.

— Ты прикасаешься ко мне, вот как сейчас, а я не могу прикоснуться к тебе. Я хочу сказать, не так, — поднимаю руку и глажу его по щеке, — а изнутри. Это как дополнительное чувство, которое я не могу использовать. Как если бы ты сказал: «Закрой глаза и никогда не смотри на меня. Убери свои руки и никогда не дотрагивайся до меня». Примерно то же самое.

— Меня пугает мысль, что ты — или кто угодно — залезет мне в голову.

— Это было бы удивительно. Дотрагиваться вот так. — Протягиваем руки, сплетаем пальцы. — И вот так, — говорю я и целую его, потом откидываю голову назад и улыбаюсь. — И внутри нашего сознания тоже, одновременно. Соприкасаться всеми чувствами сразу.

Всеми и навсегда. Но этого никогда не будет.

— Тогда я теряю контроль.

— Это не потеря; это сопереживание и даже больше. Ты должен довериться мне. — Изучаю его ауру и вижу кое-что еще. — Тебе не нравится контролировать себя не полностью, не так ли, Каи? Поэтому ты всегда останавливаешься? Почему мы никогда не заходим дальше поцелуев? — Чувствую, что на щеках выступает румянец, и Кай так смотрит, что голова идет крутом от желания и смущения. Почему мы говорим об этом, если нам нужно прощаться?

— Мне нелегко приходится, когда мы наедине, как сейчас, и ты вот так целуешь меня. Но тебе всего шестнадцать, Шэй. Ты через многое прошла.

— Мы оба прошли. — «И еще придется». — Ты больше не должен меня оберегать. — «Ты не сможешь».

Кай внимательно смотрит на меня, медленно кивает.

— Что, если сегодняшний день — все, что у нас осталось? — Он берет меня за руку, поднимает на ноги, целует и потом тянет за собой.

Каким-то чудом дохожу с ним до двери, хотя в голове такая сумятица, даже не верится, что я еще в состоянии переставлять ноги.

Поднимаемся в спальню, которую делили и не делили друг с другом. Не хотели спать порознь, но ложились на расстоянии вытянутой руки, соприкасаясь пальцами.

Он просто стоит и смотрит на меня, потом берет за руку и привлекает к себе, наклоняется и осторожно целует.

— Я доверяю тебе. И разрешаю, — говорит он, прижимая мою ладонь к своему виску.

Ты уверен?

— А ты?

Вместо ответа я снова и снова целую его, а потом, когда наши ауры темнеют, позволяю своему сознанию коснуться разума Кая.

Он понимает, что я тут, и он здесь, что мы раздельно и в то же время вместе, и на этот раз не отталкивает меня.

«Шэй?» — говорит он внутренним голосом, и его мысли сплетаются с моими.

«Да?»

«Ялюблю тебя».

Я ласкаю его изнутри и снаружи. Он в первый раз сказал эти слова. Здесь, в своих мыслях, он не может скрыть правду.

А я могу, но сейчас не стану:

«Я тоже тебя люблю».

Любовь, желание и стремление ко мне, и только ко мне, чисты, они сверкают и в его мыслях, и в его ауре. Соблазнительно, ах, как соблазнительно отдаться ему и сделать это прямо сейчас, но как я могу добавить к списку предательств еще и это?

Целую его. А потом, вместо того, чтобы отдаться любви, я обманываю его доверие и нарушаю свое обещание. Я успокаиваю Кая и погружаю в глубокий сон, как сирена, пообещавшая моряку любовь и направившая его лодку на гибельные скалы.

А после пишу ему письмо.

В нем я объясняю все. Что я носитель. Что все так и должно быть. Что ему нужно идти в пещеру, сесть на какое-нибудь судно, добраться до дома и сделать так, чтобы все узнали о причинах эпидемии и о том, как она распространяется.

Без меня.

Не знаю, поймет ли он; не знаю, возненавидит ли меня.

Надеюсь, нет.

В последний раз целую его, и он улыбается во сне. Кладу письмо на подушку — прочтет, когда проснется. Это случится скоро.

Останавливаюсь у двери, не в силах оторвать от него взгляда. Хочется удержать и сохранить в памяти хоть что-то — и как можно дольше, сколько бы мне ни осталось. Как вьются его кудри. Каким уязвимым становится во сне его лицо и выглядит от этого моложе; таким беззащитным его не часто увидишь. А я видела. Как при дыхании вздымается и опадает грудь.

Потом, спустившись по лестнице, я отгораживаюсь от мира непроницаемой стеной. Если Келли поблизости, то мне не хочется, чтобы она почувствовала меня и последовала за мной. Теперь, пережив воспоминания Келли о подземелье, я понимаю ее лучше: больше всего она ненавидит замкнутые помещения и неволю. Не могу позволить ей увязаться за мной; лучшее, на что я могу надеяться, когда власти узнают, что я носитель, — одиночное заключение. Кроме того, она должна быть со своим братом.

И я выхожу в ночь.

Иду быстро — продумала и запомнила дорогу заранее.

Странно, но я спокойна. Или просто в оцепе-нии?

Знаю — то, что я делаю, правильно. Кроме письма, оставленного Каю, я оставила на «Встряске» пост с объяснениями для Ионы. Мне нужно было сообщить ей, что выжившие являются носителями; что она должна рассказать об этом всем, кому может, на случай, если меня никто слушать не станет.

И что Локи умер по моей вине. Надеюсь, когда-нибудь она простит меня.

Быстро иду сквозь предрассветную мглу, и километры незаметно остаются за спиной. Вскоре встает солнце, и это даже несколько удивляет. Как может оно светить, если мое сердце разбито и с каждым шагом, отдаляющим меня от Кая, стонет все сильнее?

Я почти пришла; вдалеке вижу базу ВВС.

Теперь для каждого нового шага мне требуется усилие. Оцепенение прошло, сменившись страхом: я дрожу от ужаса, сотрясающего тело, подтачивающего решимость. Хочется сбежать и спрятаться.

У входа на авиабазу скучает часовой; он не в костюме биологической защиты. Раз они считают себя единственными представителями человечества на острове, то зачем им костюмы?

Он не очень бдителен. Мне приходится помахать руками, чтобы часовой заметил мое приближение. Кажется, он испугался, поняв, что тут еще кто-то есть.