Шестой Дозор

Эпилог

Кладбище — место нерадостное в любое время года. Весной, когда воздух прохладен и свеж, а деревья окутаны зеленым дымом свежей листвы, думать о смерти особенно неприятно. Летом, в жару, когда поднимается запах сухой земли, кладбище кажется затаившимся хищником, готовым наброситься на тебя. Осенью, под серым дождливым небом, кладбище отвратительно и тоскливо.

Но хуже всего зимой. Стылая земля не поддается лопатам, а при мысли о том, что сейчас в ней кто-то останется навсегда, мороз пробегает по коже.

Это было старое кладбище, в самом центре Москвы. Хоронили здесь очень, очень редко, людей либо очень известных, либо очень богатых. Нет, конечно, не Ваганьковское и не Новодевичье. Но центр Москвы всегда в цене — и для живых, и для мертвых.

— Мы нечасто хороним кого-то из наших, — сказал Завулон. — Обычно нечего хоронить… вместе со Светлыми мы тоже собираемся нечасто.

Он постоял, кутаясь в теплое пальто. Потом снял перчатки, взял из рук держащегося за спиной помощника венок с надписью «От Дневного Дозора Москвы» и положил на свежую могилу. Постоял, склонив голову.

— Прощай. Ты честно нес службу.

Гесер вообще не надевал перчаток. То ли привык к холоду в дни своей давней тибетской юности, то ли рисовался непритязательностью. Ему венок «От Ночного Дозора Москвы» подала Ольга.

— Трудная судьба, — сказал он. — И трудная смерть. И… и все равно ты был одним из нас и останешься им навсегда.

Он потоптался на месте. Потом посмотрел на Завулона, достал из кармана пальто фляжку, протянул тому:

— Давай… по русскому обычаю… проводим.

— Вот уж нашел русский обычай — французский коньяк на кладбище из горла хлестать… — негромко сказала Света. И взяла меня за руку.

Завулон сделал глоток вслед за Гесером, сморщился, потом протянул флягу мне:

— Антон?

— Я не буду, если можно, — сказал я. — Мне теперь надо беречь здоровье. Здоровье человека — самая большая его ценность.

— Антон, перестань. — Завулон укоризненно смотрел на меня. — Мы твое здоровье беречь будем. И лечить, если что, всеми силами обоих Дозоров. Ты заслужил.

— Мне не хочется пить за них, — сказал я, кивнув на могилу, где в огромном гробу лежало чудовищное тело Двуединого, бывшего Светлого мага Дениса и Темного мага Алексея. — Все-таки он меня убил. В какой-то мере.

— Все мы рано или поздно уйдем, — ответил Гесер. — Иные бессмертны, но…

— Но люди смертнее, — закончил я. — Простите, не буду. Они не виноваты. Но за своих убийц не пьют.

— Он тебя, можно сказать, пожалел, — напомнил Гесер. — Мог ведь и убить. Просто и окончательно. Развоплотить. Сжечь. Вытянуть Силу начисто.

— А он и убил, — сказал я. — Сделав меня человеком, он меня убил. Пусть не сейчас, но… двадцать лет. Тридцать. И все.

— Люди так и живут, папа, — сказала Надя.

Она стояла рядом, держась за руку Иннокентия.

— Ладно, — сдался я и взял из рук Гесера фляжку.

Коньяк обжег горло. Я закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Попытался посмотреть сквозь веки, сквозь Сумрак. Конечно же, ничего не получилось.

— Земля пухом, доброго Сумрака… — пробормотал я, возвращая флягу.

Все уже потихоньку расходились. Пусть похороны и были совместными, но поминки у Светлых и Темных будут разными. Два маленьких автобуса, стоящие у входа на кладбище, повезут дозорных разными путями.

Костя Саушкин махнул мне рукой, но приближаться не стал. Правильно, я считаю. Сумрак оставил его на Земле. Вернул то, что заменяет вампирам жизнь. Но то, что мы были друзьями, не меняло того, что я убил его, а он — убил меня.

— Пойдем, — сказал Семен, подходя ко мне. — Ну… надо. Положено так. Не обижайся ты на Дениса, он на работе сгорел…

— Я потом подъеду, — сказал я.

Семен смутился. Засунул руки в карманы потрепанной нейлоновой куртки.

— Ну… Антон… Ты же это… Ресторан Сферой Отрицания накрыт… Ты не пройдешь сам.

Он был прав, конечно.

— Я его проведу, — сказала Светлана. — Езжайте, ребята. Мы следом.

Мы шли нарочито неспешно — я, Светлана, Надя. И Кешка, конечно. Куда от него деваться. Может, они с Надей и разбегутся в разные стороны через пару месяцев… или через сотню лет. Но Кешка явно видел в будущем что-то более оптимистичное на их счет. Придется его терпеть.

— Известные люди тут… — негромко сказала Надя. — Гляди, это же мультипликатор знаменитый! А это писатель… Ой, я же его книжки читала!

— Да, приличные люди собрались, — сказал я. — Двуединый должен быть доволен.

— Папа, ну перестань! — попросила дочь. — Он тебя не убил, это самое главное!

Я вспомнил, как они со Светланой рыдали, обнимая меня. А я сидел на полу, ощупывая обгорелые остатки рубашки на одной руке и обугленные лохмотья на другой. По сравнению с обычным ударом Двуединого меня, можно сказать, поцеловали на прощание.

На прощание — потому что Двуединый в этот момент лежал у дверей. Бездыханный и мертвый, унесший в своем чудовищном теле бывших дозорных Света и Тьмы…

Я даже не сразу понял тогда, что произошло. Я был слишком рад тому, что жив. И смущенный взгляд Гесера, и разочарованный взгляд Завулона меня не насторожили. И то, как вдруг замолчала Светлана и, отстранившись, пристально посмотрела в меня, — тоже…

А потом Надя сказала со всей беспощадной откровенностью молодости: «Папа, ты человек!»

Да, я стал человеком. Совершенно рядовым. Без малейшего потенциала Иного. С «магической температурой» намного выше того порога, где хотя бы иногда, спорадически, возникают предчувствия и способность творить мелкие фокусы. Я не выдохся, как это бывает с Иными. Я не был выжат, как это случилось со Светланой, сразившейся с Зеркалом. Я стал человеком бесповоротно и навсегда.

— Мне кажется, тебя пожалела та часть Двуединого, что была доброй, — сказала Надя. — Ведь верно?

Обижать дочь мне не хотелось. Она у меня умница. Но она ко всему еще и Абсолютная волшебница, и поэтому ей полезно стать еще и мудрой.

— Нет, Надя, — сказал я. — На меня очень сердилась та часть Двуединого, что была злой. Поэтому я и жив.

Надя примолкла.

Автобусы уже уехали, мы забрались в машину. Завулон обратно свой подарок не потребовал. Светлана села за руль, я не стал спорить — не чувствуя линии вероятности, я был бы на дороге слепцом.