Мастиф

— Я, — сказал он медленно. — Расскажу вам историю.

Произносить звуки, складывать их в слова было больно, мучительно больно. Надо контролировать «свистящие», чтобы не получались «шипящие», надо хорошо артикулировать, чтобы было громко и внятно. Иначе — труба. Рук нет, зубов нет, одна нога не работает. Все, копец — здесь думать надо, выживать и этой ситуации…

— По пустыне, — надо еще медленней, получилось — «по пуштыне».

— По пустыне, — начал он снова. — Шли два человека. Мужчина и женщина. Мужчина был рыцарь. На поясе висел меч. А женщина была очень красивой. Они шли долго. День. Потом второй. На третий женщина говорит…

Саша выбирал слова, четко выдыхал согласные, растягивал гласные, вместо «сказала» — «говорит»… Не надо шепелявить — это смешно…

— Говорит она ему: «Я хочу пить». А мужчина отвечает: «Моя фляжка пуста». Она говорит: «Я хочу пить очень и очень сильно». Тогда мужчина снял кольчугу, и дал ей попить собственной крови. Она пила его кровь и на четвертый день, и на пятый. А на шестой день говорит: «Я не могу идти».

Мастиф перевел дух. Мальчишки на нарах заинтересовались, восемь пар глаз смотрели на окровавленного человека. И до этого к ним приводили тех, над кем можно позабавится. Никто не мог прожить здесь больше суток — и этот день обычно становился самым запоминающимся для любого взрослого, кто бы он ни был. Тот, кого заносили сюда со сломанными руками, должен был умереть самой мучительной смертью. Похоже, что этот тощий — особенный. У него сломана только одна рука.

— Говорит: «Я не могу идти», — повторил Александр. — Тогда мужчина взял ее на руки и понес. Он нес её еще два дня, а потом они увидели реку. А перед рекой стояли трое… Нет, их было восемь, — получилось «вошемь», но это, пожалуй, неважно. Да, у того парня, из рассказа свихнутого рок-идола, было больше шансов. У него хотя бы было оружие, меч. Как бы Саша хотел почувствовать в руке приятную тяжесть, взмахнуть всесильной сталью! Голубая мечта любого рыцаря, подарок богов, честь самурая — меч из рук Полеслава. Даже сейчас, даже в таком состоянии — Александр не сомневался — он мог бы убить любого, даже восьмерых. Левой рукой. Только бы почувствовать, только бы сжать перебитыми пальцами ребристую теплую рукоять. И он не удивился, когда чудо произошло. Мастиф спрятал левую руку за спину. Похоже, есть надежда, он все-таки выиграет этот бой. Потом он вырежет печень вон у того, чернявого, нахального, маленького садиста. Напьется крови у квадратного крепыша. Главное — не торопится, действовать быстро и плавно, начинать надо с ближних, два тычка, сталь пройдет сквозь бритые головы… Остальные соскочат с нар, и там можно будет рубить не опасаясь, главное — не подвела бы рука, правую, не смотря на боль, тоже придется подключать. Левая будет направлять, правая — сжимать левую.

— Их было восемь, — сказал он громко, пожалуй, громче, чем следовало. — Они были молоды, и все при оружие. Они говорят рыцарю: отдай нам женщину и можешь напиться и идти дальше. Но рыцарь достал из ножен меч и покачал головой. Тогда женщина…

Александр замолк, тяжесть в левой руке становилась невыносимой, надо действовать…

— Это очень грустная история, — прохрипел Мастиф, и голубая сталь сверкнула перед глазами ошеломленных слушателей. Мальчишки сначала не поверили, но очень скоро убедились, что разодранный мужик с мечом им не снится. Они протягивали руки — Мастиф рубил их, а потом рубил ноги, вспарывал животы, смотрел в голубые, в карие, в зеленые и серые глаза, рычал и спрашивал:

— Хорошо?

А потом с трудом встал на ноги, осмотрел побоище и сказал сем себе:

— Хорошо! — как после упорного трудового дня, поле двенадцати часов на земле, после ярости и усталости настоящей работы.

Вот теперь он чувствовал настоящую власть, настоящее торжество победы. Это вам не бумажки подписывать и не ленточки перерезать. Это настоящая кровь, хрипят под ногами самые настоящие люди, быть может — самые опасные на свете, но победили не они. Это пьянящее торжество, не передать словами чувство, которое испытываешь над поверженным врагом. Главное — чтобы враг был очень сильным. Александр помнил, как ему было жаль вот таких же маленьких пацанов, когда на соревнованиях по вольной борьбе, они, четырнадцатилетние, выходили против него, шестнадцатилетнего. Два года разницы — это очень много по мальчишечьим меркам. Слабосильные соперники прыгали на него, а он, а подтверждение своего разряда, валил их, делал что хотел, многие даже плакали. Зато как приятно было схватится с настоящим соперником — и победить, как сейчас, ценой крови и невероятных усилий.

Глава 34

Скоро руки, пальцы и отбитые мышцы распухнут, невозможно будет поднять меч снова. Надо действовать, пока еще можно шевелится. Со слезами боли Саша разрезал на ближайшем пацаненке одежду, тряпками примотал оружие к левой кисти. Потом вырезал из самого толстого две полоски мяса. На цементном столе нашлась пачка поваренной соли — Мастиф понимал, зачем пацанам ее выдают. Отбил рукоятью меча две жесткие полоски, круто посолил и съел. Много дней позади, на пустой каше, на тухлой капусте — а впереди еще бой, страшный, неравный, господи, найти бы гада, который за все это отвечает. О нет, Мастиф бы не распял его — это слишком мягкая кара. Лучше всего — ломать кости, Наиль не раз говорил, что это странно — кости не нервы, самые крепкие части в организме, а сломаешь одну, потом постучишь по ней еще раз молоточком — и человек уже понимает, что выхода нет, надо кричать. Ни одного Мальчиша-Кибальчиша не нашел злой татарин. Все ломались, никто не выдерживал. И счет шел не на часы, но на минуты. Но уж Мастиф бы свой счет вел на дни, действовал осторожно, кияночкой, никаких клещей, никаких гвоздей, никакой крови. Он бы заставил Его кричать, молить о пощаде или смерти. Но даже этой боли не хватило бы.

Шансы? Шансы есть. Можно не вскрывать дверь, а прорезать проходы к соседям, его оружие может распластать и сталь… Маленькое восстание, и Саша будет ковылять в последних рядах, его бросят — как только выйдут за ворота… Но надо будет объяснить будущим соратникам, что свобода — это не пространство за бетонными стенами. Свобода — это когда автоматчики не сидят, а висят вверх тормашками на вышках, когда надзирателям лежат с выколотыми глазами в карцере, а лучше всего — сделать из молодых сосенок острые колы, вбить в землю, круто посолить острия (так, для смеху больше), снять штаны и посадить мягкими задницами, только осторожно, чтобы кишки прорвались, но печень и сердце трогать нельзя, это точно. Но они, те, кто рядом, не понимают этого. Казалось, что только в тюрьме можно найти настоящих людей, что они не боятся заявлять, что любят свободу и готовы сделать ради нее все, что угодно… Казалось бы, они, темные и забитые, единственные свободные люди-человеки, презирающие закон, презирающие рабство, презирающие всех нас, одновременно презирающие труд и работу… Вместо одного закона они создают себе другой, куда более жесткий, с правилами и уставами, за нарушение которых — жестокая смерть. Разве так можно? Разве это правильно? Разве это борьба? Это соплежуйство, гниды они, а не люди, паразиты на паразитах, не по пути с ними Мастифу, нет, не по пути…

Он пройдет свой путь один, от начала до конца, лишь бы руки не подвели. И как паскудно, что после смерти кто-то поднимет с земли честную сталь, и меч, созданный Полеславом специально для него, для Мастифа, попадет к идиоту и сволочи…

Кажется, ему послышалось… Неужели он наяву слышит голоса?

— Сашка! — орал могучий бас, словно дух Шаляпина решил почтить вниманием их тюрьму. Александр вскочил, перекосился от боли.

— Сашка! Смирнов! — орал во всю мощь двенадцатилитровых легких Шпак, богатырь, трудяга, лучший друг.

— Я здесь! Серега! Я иду, — проскрипел Александр. Кряхтя, он вырезал дверь, навалился, чтобы клепанная сталь вывалилась наружу.

— Санька!

— Серега!

— Держись, дружище, я тебя счас вытащу… Отойди, разнесу гадов к матери…