Мастиф

Помещение шесть на семь. Маленькое оконце на противоположной стене забрано решеткой — стекло далеко, не дотянуться даже обезьяне. Один фонарь на всех. Мощная лампа, ДРЛ, наверно, на шестьсот ватт. Яркий свет, хороший, от освещения чаще всего зависит, как будет выглядеть комната — весело или грустно. Четыре ряда трехъярусных нар, ровно три десятка спальных мест. И все — заняты, тут вам не кино, одного в камеру не сажают, такое только для осужденных навечно. Всего один раз Саша бывал в подобной обстановке, и в тот раз под нары ползти не пришлось — нашлось местечко у толчка.

Мастиф бросил выданное одеяло на пол, прошел в угол, опорожнился, потом хлебнул ржавой воды из крана. Надо же, полную тюрьму набили, когда успели? Новая метла — по старому метет. Александр уже наметил себе койку, двинулся в «теплый угол», оглядел настороженные лица.

— Я — Мастиф, — сказал он негромко.

И почувствовал, как зашептались, как ветерок прошел по потолку: Мастиф, Мастиф…

— Ну и что? — спросила здоровенная детина на верхней полке.

— Я, — медленно повторил Александр, — Мастиф.

— Да мне хоть чмо на палочке, — отозвался здоровяк. — У тебя курить есть?

И тогда Саша поступил так, как не поступил бы никогда в жизни. За такое опускают сразу, даже не задумываясь — прав или виноват. Но здесь, Мастиф это знал, чувствовал, понимал — еще нет блатарей. Рано еще для блата на предварительном. Да и Гаврила перебил блатарей не меряно, а Саша ему помог. Рано еще, рано…

Мастиф схватил здоровяка не за руку, не за ногу — но за голову, рванул что есть сил, уперевшись коленом в железо стойки, а когда гигант стал цепляться и падать — прыгнул на спину, и со всего маху, двумя руками, еще в полете — приложил тупую башку о бетонный пол, и еще раз, и еще раз — с вывертом, всем телом, подвинул на стык стены и пола, где плинтус лежать должен, и снова ударил, уже ногой, чтобы позвонки хрустнули…

Поднялся в тишине, крика он себе не позволил, на крик надзиратели сбегутся.

— Ты, — ткнул Мастиф пальцем в соседа здоровяка. — На его место. Одеяло оставил. С пола подберешь.

— И еще, — обернулся Мастиф прежде чем лезть на нары. — Если хоть одна душа пискнет… Сигаретку мне скрутите…

Мертвеца забрали не сразу, в обед. Никого ни о чем не спросили. Все знали, что произошло, и кто виноват. Мастиф только скалился в хмурые рожи.

— А у меня два одеяла, — не удержался он, похвастался.

Ничего не сказали в ответ, даже сдать лишнее не предложили.

Никто не знал, что с ним делать, и вообще — можно ли с ним делать хоть что-нибудь. Консул сверхчеловеческой расы на вопрос о Смирнове Александре Сергеевиче ответил четко: «Ждать». Так же ответили по телефону начальнику центрального Судуйского приемника-распределителя.

— Чего — ждать? — чуть ли не с криком спросил в трубку немолодой приземистый человек в погонах старого образца. Трубка не ответила.

— Твою мать! — выругался начальник, и сразу набрал номер на внутреннем аппарате:

— Ничего не делать. Ждать. Я тебе что сказал? Я уже пятьдесят лет Михаил Михайлович! Что вы там мелете? Никого он там не поубивает! Как это — заходить боятся? Я вам покажу кузькину мать! Под трибунал пойдете! — и тот, который назвал себя Михаилом Михайловичем, бросил трубку.

Мастиф не пытался ни с кем вести задушевные беседы. Уже на третий день его перестали бояться. А что, славный малый, ни к кому не лезет, занял местечко — и бог с ним, все равно никто не любил здоровяка Савву — проворовавшегося исполнителя закона. Лишнего Мастиф не просил, даже табак стрелял у надзирателей, и те (почему-то) всегда давали. Окурками делился со страждущими. А в остальное время лежал, смотрел в потолок, даже не напевал, а то и вообще — спал. Правда, иногда рассказывал сказки, обычно под вечер, и все затихали, слушали.

— Рассказать историю? — спрашивал он обычно.

— Расскажи, — просили его иногда.

— Хорошо, расскажу вам историю, — усмехался Александр.

Говорил Мастиф негромко, рассказывал про страны, где человеку живется хорошо. Про старые времена и про двух друзей, что землю-счастье пошли искать — и нашли. Про непонятного соседа, у которого конь сам пахал, сам урожай собирал. Про Стеньку Разина рассказывал, про неуязвимость казачьего атамана объяснял. Про пугачевский бунт, со всеми датами и именами, с Чикой Зарубиным и Хлопушей, с графом Михельсоном. Про страшного кама, что живет за Уралом — он тоже рассказал.

— Это вы у Шишкова ведь прочитали, — спросил однажды Александра сосед снизу. — Вот ведь не думал, что вы…

— А что я? — нахмурился Мастиф.

— Да ничего, — сразу заткнулся сосед.

Глава 33

— Ты за что сидишь? — спросил как-то сосед «в ногах», тощий бывший военный, капитан инженерных войск.

Мастиф усмехнулся, но ответил:

— А что, не понятно? За Савву сижу. Кто ему башку открутил? Ты, что ли?

С расспросами отстали. Зато постоянно заводили рассказ о своем. Кого-то постоянно уводили, кого — приводили, кто-то возвращался, а некоторые — нет.

— Говорят, вместо пятьдесят восьмой уже шестьдесят третью шьют…

— А тебе то что, говори — проворовался, судите.

— А если ворованное попросят?

— А что — нет?

— Да есть…

— Ну и…

— А я, когда в комиссии служил, другое слышал…

Все они вокруг — какие-то мелкие лавочники, дельцы, очень часто государственные служащие, почти всегда — служащие того, другого государства, другой России, Мастиф и названия его точно не знал. То ли союз народных государств, то ли российская федерация, то ли союзное государство России и Белоруссии. Попадались учителя, музыканты, врачи, офицеры, частники из охранных агентств, агенты и менеджеры компаний, названий которых Саша тоже никогда не слышал, мелкие банкиришки, менялы, ростовщики, торговцы гнилым хлебом и тухлой рыбой.

Правильно, думал Александр, пока еще двадцать седьмой год, за крестьян и рабочих только на следующий год возьмутся. Пока еще сортируют мелкую шелупень, большую сразу расстреляли, сам же Мастиф и расстреливал. Закрутилось, завертелось, кровь нужна, чтобы полозья смазывать, да и про запас надо. Пока кровососы сами себя не перегрызут, сами себя не пересажают — не остановятся. Революция их наверх подняла, кувырнулся шарик, и снова он на месте застыл, знать бы только, что за стопора там, внизу стоят? Словно башмаки под колесами — сорвался с одного — другой удержит. Кто они, эти башмаки, где промашка, кого надо было в первую очередь?

Откуда они взялись — все эти люди? Почему они продолжали жить на земле, которую он, Мастиф, уже называл — много лет назад называл — свободной?

— За что я здесь? Что за идиотство? Какой сговор? — стонал кто-то с противоположного ряда.

— Нет, сосед, вы мне скажите, почему меня именно? Может, я особенный какой в совете сидел? Мы же все вместе решение принимали, — быстро говорил бывший банкир.

— А я почему…

— Вы думаете меня за что-то?

Камера застонала, заныла, никто никого не слушал, всем казалось, что нарушения их слишком мелки по сравнению с приближающейся карой.

— За что? За что? За что? — ревели люди, три десятка мужчин, которые могли влегкую выбить дверь в коридор, обезоружить надзирателей, разорвать все в клочья.

— Вы хотите знать, за что вы здесь сидите? — Мастиф мягко соскочил на пол, и шум начал затихать. Все замерли, словно собрались слушать новую, прекрасную сказку.

— За что вы здесь умрете? Я расскажу, попытаюсь. Но прежде я хочу спросить, неужели вы даже не догадываетесь? Неужели не понимаете?

Александр обвел взглядом помещение, все смотрели на него, кто с удивлением, кто с презрением, со злобой, а кто-то и с весельем в глазах. Посмотрим, послушаем, что скажет этот человек с собачьей кличкой…

— Я скажу, кого я вижу здесь в большинстве, — тихо начал Саша. — Вы — люди, но вы не просто лентяи, не просто никчемные винтики, вы — паразиты и кровососы. Пока не произнесу — «я все сказал» — никто здесь не разинет своей пасти. Иначе языки буду вырывать! — угрожающе прорычал Мастиф.