Не сердись, человечек

Сейчас я на вершине пирамиды. Стою на плечах у Шкембо и Трынди, которые постоянно дергаются, и думаю о том деле, что нам предстоит осуществить с Жорой и Мирой.

Тетя Елена должна была приехать за Жорой завтра, в воскресенье, но приехала сегодня, потому что пришлось везти двух малолетних близнецов. Хорошо, что хоть рано приехала, перед началом праздника, и мы с Жорой сразу сообразили, что предпринять: попросить ее взять нас — меня и Миру — к ним, а в понедельник утром привезти обратно… Во время торжества мы должны будем найти свои документы сегодня же или завтра — матерей.

Я все никак не могу поверить, что, может быть, сегодня или завтра увижу свою маму! Наверное, потому, что столько раз хотел этого, но знал, что это невозможно. Все это оставалось только мечтой. А сейчас я шалею от радости и готов немедленно соскочить с пирамиды, схватить мамин адрес и бежать в Софию — хоть пешком, не дожидаясь тети Елены. Но надо быть осторожным, чтобы не испортить все дело. Шкембо и Трынди продолжают щипать и щекотать меня, но я не обращаю на них внимания. Скорей бы уже мой номер, а потом только видели меня в этой проклятой богадельне… Может быть, когда-нибудь и приеду навестить детдомовцев, но уже с мамой. Пусть лопнут от зависти!..

— Что ты мычишь? — слышу вдруг голос Ганева, оборачиваюсь, и в это время он зверски щиплет меня за ногу. — Что ты мычишь, паршивец?!

И тут до меня доходит, что подошел мой номер. Малышня закончила петь, и наши повернулись ко мне и ждут, когда я начну ужасное стихотворение о маме. Но теперь стихотворение это не кажется мне ужасным, а, наоборот, очень даже хорошим. Начинаю читать и представляю себе, что рассказываю его своей маме. Смотрю в толпу зрителей и вижу, что тетя Елена вытирает платком глаза… Все, конец стихотворения, прочитал! Теперь эти несчастные подкидыши постараются во что бы то ни стало сбросить меня со своих плеч, как мешок. Дудки! Шкембо и Трынди уже отскакивают в стороны, но я-то знаю их номера, быстро наклоняюсь и прыгаю вниз. Падаю, но не с такой высоты, как того хотели Шкембо и Трынди. Ганев заметил мое падение (все идет по разработанному нами с Жорой плану). На сцену выходит мандолинный оркестр, который закрывает нас от публики, и она не видит, что происходит дальше. Ганев показывает Шкембо и Трынди кулак, идет ко мне, чтобы помочь, и я — ковыль, ковыль — ухожу со сцены.

— Иди полежи на траве. В эстафете не побежишь, — говорит Ганев и отправляется пасти остальных, кто был занят в художественной пирамиде, иначе половина из них умотает и некому будет принимать участие в его эстафете, в соревнованиях «Бег в мешках», в перетягивании каната, в ориентировании с завязанными глазами и других его любимых идиотских играх.

Медленно отчаливаю за эстраду, ковыляю к воротам. Если кто и увидит меня, так ведь сам Ганев отпустил! И все же если идти по дорожке, то все заметят, здание стоит на возвышенности. Вот это мы с Жорой не учли. Соображаю, что лучше всего идти вдоль ограды, чуток пригнувшись, так никто не заметит.

— Никто тебя не видел? — поинтересовался Жора, как только я возник в дверях пионерской комнаты.

— Еще чего! — отвечаю гордо и смотрю на Миру, которая вся сжалась от страха. — Ты посторожи! — приказываю ей, а сам с Жорой направляюсь наверх.

Он сует отмычку в замок, вертит ее туда-сюда, но дверь не открывается.

— Дай-ка я попробую!

Но Жора по-хозяйски вытаскивает отмычку, заглядывает в замочную скважину и, не обращая внимания на мою просьбу, произносит:

— Не похоже, чтобы секрет был… Иногда в замки вставляют специальные штуки, и тогда невозможно сунуть с внешней стороны ни ключ, ни отмычку, у нас дома такой. Здесь другой, но дверь почему-то не открывается.

Я беру у Жоры отмычку, пытаюсь просунуть ее и упираюсь левой рукой в дверь, для опоры, а она вдруг открывается.

— Дверь была открыта! — чуть не кричит Жора. — Просто невероятно!

«А вдруг в кабинете кто-нибудь есть?» — думаю я. Ноги подкашиваются от страха, но в это время Жора распахивает дверь настежь, и мы вваливаемся в кабинет директрисы. Честное слово, если бы не Жора, я бы, наверное, убежал.

Выглядываю в окно. Отсюда хорошо видна сцена. Мандолинный оркестр во главе с Герганой Африкой играет народные мелодии. На дворе — ни души. Порядок.

Оглядываюсь по сторонам, но ничего похожего на картотеку не нахожу. На столе у директрисы лежат какие-то бумаги, авторучки, календари, вазочка стоит. Справа целая стенка книг! До чего же хочется покопаться в них, но обстановка не позволяет. Заглядываем в шкаф — полно какого-то барахла: рулоны картона, краски, рамки для портретов, пустые горшки, чего только нет, но картотеки не видно.

— Вот она, Ачи! — восклицает Жора.

Бросаюсь к нему. Жора сидит на корточках перед низеньким шкафчиком, на котором стоит телевизор. Я заметил этот шкафчик еще раньше, но не знал, что одна из его стенок, которая сделана из планок, — дверца и что открывается она, если нажать на нее сверху. Жора приоткрыл дверцу только наполовину и теперь пытался открыть до конца. Не долго думая, я наступил на дверцу ногой, и она провалилась куда-то вниз с ужасным грохотом. В шкафчике мы увидели множество синих и зеленых папок, на корешке каждой были написаны имена.

— Наверняка в алфавитном порядке! — подсказал я.

— Ясное дело! — отозвался Жора нервно. — Любая картотека в алфавитном… Так. Ангел. Ангел… Вот!

Жора вытащил одну из папок, раскрыл прямо на полу. Я уселся рядом, и мы стали ее разбирать. Свидетельство о рождении, медицинская карта. Это меня не интересует. Так, а что здесь написано? Ага. «Родители. Отец — неизвестен». Хм! Как это «неизвестен», когда он был гитаристом в студенческом оркестре? Значит, мать скрыла все? А что это в скобках написано: «может быть, студент». Может быть, может быть… А собственно, какая разница? Важно, что написано о моей маме. Вот-вот, ага: «Мать: Ани Монева Гайтанджиева, студентка второго курса, факультет славянской филологии, ед. гр. н….»

— Это единый гражданский номер, — поясняет Жора. — Запиши его.

Какой длинный номер. Целая цепочка цифр. А вот и адрес: «София. Бульвар Витоша, 25…» Сердце мое вот-вот выскочит! Витоша, двадцать пять, Витоша, двадцать пять…

— Ты записывай эти данные, — Жора сует мне в руки авторучку и блокнот, — а я Мирины буду искать.

Пока я переписываю свои данные, Жора продолжает рыться в папках.

— Полное ее имя Владимира, — напоминаю я, — знаешь?

— Нет, не знаю. Спасибо, что сказал, — отвечает он с усмешкой.

Он садится за стол директрисы и начинает выписывать к себе в тетрадь что-то из новой папки. Я уже покончил с перепиской и продолжаю обследовать папку дальше. А вот и декларация, подписанная моей мамой, что отказывается от меня. «Как она могла?» — невольно думаю я.

— Жора!

— Чего?

— А давай уведем декларацию, в которой мать отказывается от меня!

— Правильно! Надо увести! — соглашается мой друг. — Такой декларации вообще не должно быть. Декларацию Мириной матери тоже уведем!

Кошмарики! С ума можно сойти от радости! Так и хочется расцеловать Жору. Других документов в папке нет. Поставим ее на место. Выглядываю в окно. Гергана Африка со своим оркестром покидает сцену. Теперь выходят участники композиции «Цветы Родины», в которой Мира тоже участвует. А если кто хватится, что ее нет?! Что она там делает внизу? Наверное, от страха сердце у нее давно в пятках…

— Жора, ты как, заканчиваешь?

— Сейчас. Оказывается, Мирин отец — большая шишка. Директор чего-то, не могу разобрать только чего. Запишем его домашний адрес, может пригодиться. Так. Улица Славей, шесть.

— А матери?

— Уже записал. Драголевцы, улица Я. Мухлова, восемьдесят. Так, теперь заметаем следы и бежим.

Кладем на место Мирину папку и пытаемся закрыть шкафчик, но он не желает закрываться. Члены композиции уже пропели «Моя страна, моя Болгария, к тебе вернет меня любовь…». Гергана Африка прочла стихотворение «Я — маленький болгарин», а мы с Жорой никак не можем закрыть эту проклятую дверцу. Он трахнул по ней ногой, я пытаюсь ухватить ее, но она уходит вовнутрь — и все. Снова подхватываю ручку, тяну ее на себя, и вдруг дверца легко побежала вверх. Ура! Порядок. Теперь можно выметаться. Шмыг-шмыг — по коридору, по лестнице. А вот и Мира — на своем боевом посту.