Гроза

— Держитесь, бобо[17]! Видите — огонек совсем уже близко, а где огонек, там и человек; где человек, там сандал; где сандал, там тепло; где тепло, там жизнь. Держитесь, отец! Вы хоть бы подбодрили меня возгласом «хайт», подобно тому, как погонщик погоняет верблюда. Хоть мы с вами и не верблюды…

С этими словами юноша преодолел последнюю ступеньку и оказался перед большим зданием, которое в темноте показалось ему настолько величественным, что он принял его за мечеть.

Не снимая старика со своего плеча, молодой человек подошел к окошку, которое как раз и светилось во тьме. Из-за окна доносились голоса разговаривающих людей. Кто-то там в комнате читал выразительно:

Юноша не понял точного смысла этих слов, но их музыкальное звучание его взволновало, он забыл на мгновенье и о ледяном пронизывающем ветре и о несчастном старике, покоящемся у него на плече.

— Да, — продолжался разговор, — очень мудро выразился почтеннейший Навои. Мал-и-джах ахлида йук мехр-и-ва-фо…

То юноше казалось, что в комнате разговаривает много людей, то, что там один человек, который разговаривает сам с собой. Он поспешно подошел к двери, постучался в нее и крикнул как можно громче:

— Эй, кто-нибудь помогите!

Дверь открылась, из помещения на улицу повалил синий дым. Первое, что увидел юноша в помещении, был сандал, дымивший посредине комнаты. В сандале горели аккуратно сложенные пеньки деревьев. В углу комнаты, на разостланном синем платке лежала раскрытой какая-то книга. Ну, а на пороге, само собой разумеется, стоял хозяин этого дома.

Тот, кого мы назвали хозяином, был уже знакомый нам человек, которого мы видели похожим на дервиша около мечети имама Хасана, имама Хусана. Не дожидаясь никаких вопросов от хозяина, юноша торопливо заговорил:

— Бободжан, помогите. Скорее надо снять с него чарыки, не отморозил ли он ноги…

— Вносите же его скорее в тепло.

Хозяин и гость вдвоем стащили обледенелые грязные чарыки с ног старика. Юноша пощелкал пальцем по его ступням.

— Чувствуют ваши ноги?

Старик кивнул утвердительно.

— Ну и хорошо, руки-ноги целы.

Юноша принялся благодарить хозяина дома, как будто тот спас его самого, а тот, не очень-то обращая внимания на похвалы, взял из ниши глиняный светильник и поднес его поближе к лицу старика. Тотчас он удивленно воскликнул:

— Э, да это же наш Джаббаркул-аист!

— Джаббаркул-аист? Так вы знаете этого человека? — удивился теперь и юноша.

— Я ведь цирюльник, а это мой постоянный клиент. Он из отдаленного верхнего кишлака. Как же попал бедняга в такую беду? Вы-то ему кем приходитесь?

— Никем я ему не прихожусь, бободжан, но хорошо, что он оказался вашим знакомым. Я случайно наткнулся на него на Чертовом мосту… — и юноша рассказал, как он нашел замерзающего человека.

— Такова уж, видно, судьба.

— Да, видно, судьба… Путь мой пролег как раз через то место, где лежал несчастный старик. Ведь если бы я шел правее или левее… Тьма на улице непроглядная и ни одной живой души вокруг. Один я оказался на дороге и надо же, набрел на старика… Правильно вы говорите, такова уж, видно, судьба.

— Притом ни одного шага судьбы не совершается без причины, причина порождает другую причину, все на этом свете связано одно с другим. Так-то, браток. Если бы вы не вышли сегодня ночью в дорогу, то что было бы с этим бедняком? То-то вот и оно, ну-ка давай пододвинем его к огню… А на вашем счету теперь великое благодеяние.

— И на вашем тоже, бободжан.

Юношу звали Хатам. Греясь у огня, он восклицал время от времени:

— Ах, огонь! Хороший огонь! Милый огонь! Почему тебя не было там, в ледяной долине?

— Главное, выжил бы старик. Теперь выживет. Дадим ему сейчас горячего чаю.

С этими словами хозяин худжры[18] принялся переливать кипяток из чугунного кувшина в чайник.

— Таков уж закон, пока горячее питье не попадет человеку в желудок, человек не согреется.

— Ну ладно. Я ухожу, вверяя этого бедного старика вам, а вас аллаху.

— Куда же вы в такую лютую ночь?

— Застрял в болоте и осел старика. Если он еще жив, то я непременно вытащу его из грязи.

— Без воли божьей и колючка не вонзится в ногу… И мне бы надо пойти…

— Нет, нет, ваше дело возиться со стариком, а я отправлюсь один.

— Постойте-ка, вы сказали что вас зовут Хатам? Что-то мне вспоминается…

— Я вас тоже теперь узнал. Как-то раз у поворота дороги под старым деревом я у вас брился. Так вы тот самый Ходжа-цирюльник?

— Судьба, судьба, сынок. Так ты до этого раза никогда не встречал этого старика?

— Не встречал, бободжан.

— А не врешь ли ты?

— Лжец — враг аллаха, бободжан.

— Так-то так, но все же впредь постарайся не говорить неправды. А теперь иди, да возвращайся. Нам есть о чем поговорить с тобой не спеша.

Ходжа открыл дверь и выпустил Хатама на улицу.

Выйдя из освещенного помещения в ночную тьму. Хатам некоторое время стоял, не различая дороги. Но постепенно кругом начало просветляться. Сперва выступила из мрака мечеть, потом появились и ступеньки, по которым он недавно сюда поднялся. Холод как будто немного ослаб, и ветер стал тише. Хатам спустился по лестнице и зашагал в сторону Чертова моста.

Ко всем приключениям и хлопотам прибавилась еще одна забота. Его чуть было не назвали лжецом. И почему он сказал: «Возвращайся, нам есть о чем поговорить. О чем он собирается со мной говорить? И почему он меня заподозрил во лжи? Ведь действительно этого старика я вижу впервые. Когда я брился в тот раз у цирюльника, там брился и какой-то старик. Голова у него была вся в родинках, так что цирюльник изрезал ему всю голову, а к каждой ранке прикладывал клочок ваты. Вся голова была в вате. Может быть, это и был тот самый старик… Но что из того, если я его все равно не запомнил и не узнал…

Но сам тот случай Хатам, шагая теперь в непроглядной тьме, вспомнил хорошо и подробно.

Однажды он шел и увидел, что около самой дороги, под старым карагачом, устроился цирюльник со своими инструментами. Давно уж юноша не был у цирюльника, волосы у него отросли и теперь он решил воспользоваться счастливым случаем. Он поздоровался, но брадобрей, занятый своим делом, не обратил на него никакого внимания, хотя и ответил на приветствие.

На низком табурете сидел с выражением нетерпения жидкобородый пожилой человек, с подвязанным на шее передником коричневого цвета. Похоже, бритва брадобрея доставляла ему мученье, он сидел, стиснув зубы, а при каждом движении бритвы глубоко втягивал морщинистую шею.

— Да не будьте же ребенком, наберитесь терпенья, — ворчал цирюльник, — у вас же не волосы, а настоящие гвозди. И это бы ладно, но в волосах у вас гнездится несчетное количество родинок. Тут есть родинки матки, вокруг них как цыплят вокруг наседки множество родинок-детенышей.

То и дело цирюльник прилеплял вату к порезам на голове старика.

Правя бритву, он взглянул, наконец, и на юношу, стоящего в стороне и ожидающего своей очереди.

— Вы бы присели, молодой человек. Скажите-ка, приходилось ли вам бывать на хлопковом поле? — спросил вдруг цирюльник, показывая глазами на голову старика. — Хлопчатник сначала завязывает бутоны, потом цветет, потом образует коробочки. Коробочки созреют и раскрываются, вот вам и хлопок… Не напоминает ли вам голова этого человека хлопковое поле?

Хатам не знал, что ответить на слова брадобрея.

— Ну, это я так болтаю, просто, чтобы поговорить.

Рука его не переставала работать, но и язык тоже.

17

Бобо — дедушка.

18

Худжра — комната, келья.