Опасная тропа

Помнишь ли, девочка ты моя шилагинская, песня моя недопетая, жизнь моя недожитая, помнишь ли ты тот осенний вечер в ущелье Конгожи, когда мы щедро нанизывали сверкающие гранями бусинки счастья на нить нашей большой любви?

Каждую встречу ты возвышала своей чистотой, нежностью. О, сколько жизней ты подарила мне, Цуэри, девочка ты моя шилагинская, ничем среди других не выделяющаяся, если не увидеть водопада небрежно распущенных по плечам темных волос, если не познать души твоей, чистой, как горный родник. Ты одарила меня всем, чем может гордиться живой человек на земле, окрылила меня для взлетов, вдохнула в меня трепет перед прекрасным, перед вечной тайной любви…

Спасибо тебе, вечность моя, давшая в руки мои загадочную книгу жизни, чтобы я, хмельной от любви, мог листать ее, жадно впитывать в себя дыхание живых страниц. Эта книга о тех недолгих мгновениях счастья, которым нет возврата… И не думал я, что когда-нибудь кончатся страницы этой книги, страницы большой любви. Откуда я знал, что в родном ущелье Конгожи сама природа гадала над моей незавидной судьбой, подбрасывая на невидимой ладони желтые листья орешника. Листья падали на нас в ущелье Конгожи, падали на наши улыбки, на наше обнаженное счастье. Теперь это желтое пламя осени обжигает, мучает, терзает. И ты вместе со мной — в этом желтом круговороте. Куда нас завлек пленительный танец любви? Его мелодия еще неокрепшими руками прикасалась к нашим сердцам, рождая только одно желание — продлить наше счастье.

А был ли у нас страх за свою любовь, девочка ты моя шилагинская? Не хочу лгать самому себе — был… Беда могла подстеречь нас за любым поворотом на опасной тропе любви, но мы не оглядывались по сторонам, мы смотрели только друг на друга. Скажете, безрассудно. Да, я согласен, но тем горячее были наши встречи, а страх был тем пламенем, который сжигал нас на вершине любви.

Мы шептали слова любви и счастья, недоброжелатели в это время шипели, повторяя слова — «позор», «бесчестье». Нет, они, как в недалеком прошлом, не обнажали кинжалы, они готовили нам обоим изысканно суровый и жестокий приговор — лишить друг друга навсегда. По-своему, быть может, они и правы, девочка ты моя шилагинская, не буду судить их строго… ведь они знают, что ты подарила мне тысячу жизней, и они теперь хотят отнять их у меня. И ты, синяя птица моей мечты, нежданно-негаданно вступившая со мной на опасную тропу, ставшая госпожой моей жизни, ты, единственная моя надежда, обречена ими жить без крыльев, без мечты, без любви. Имею ли я право упрекнуть в чем-нибудь твоего отца, давшего тебе жизнь?! Нет и еще раз нет, он горец, уважаемый людьми, он любит тебя своей мучительной, гордой отцовской любовью. В своих стихах я не раз воспевал таких героев. Его любовь к тебе, Цуэри, возвысила его в моих глазах, хотя он обрек меня на страшные муки… и пусть даже враг мой никогда не испытает их, они невыносимы.

И вот я снова здесь, в этом незабываемом уголке, в ущелье Конгожи. Сегодня суровый день, девочка ты моя шилагинская, ведь не весна, не лето и даже не осень, а зима. Стужа, как белый саван, застилает мне глаза. На яблоньке-веточке иней, что и на моих висках, иней жгучий на орешнике… И река молчит подо льдом…

«Здравствуйте и поклон вам, свидетели счастья моего!»

Нет ответа. Где вы, дни светлые, где вы, дни радости моей, остановитесь, скажите… А может быть, вас и не было? Может быть, вы мне только приснились? Но почему тогда до слуха моего доносятся звуки свадебного барабана: «Были, были эти дни, были, были эти дни».

Сегодня твоя свадьба, девочка ты моя шилагинская, сегодня ты в воздушно-белом наряде поклонишься другому… Сегодня не падают листья в ущелье Конгожи, сегодня оно одето в белый свадебный наряд, но почему он напоминает мне саван, почему так тоскливо сегодня здесь? Нет слез, есть мороз трескучий, заползающий в душу холодной змеей. Сегодня дико завывает ветер, стонут на морозе деревья, и река в два рукава трещит под панцирем льда. Сегодня плачет моя душа, этот день сразил меня, девочка ты моя шилагинская. Будь счастлива, будь счастлива, будь счастлива…»

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ПЕРВОЕ

Конверт с изображением редкого, растущего в труднодоступных высотах цветка эдельвейса; знакомой нам уже девичьей рукой написанный адрес: Дагестан, Махачкала, главпочта, до востребования. Нури-Саиду.

А письма в конверте нет.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Не спрашивайте меня, почтенные мои, как и где я нашел эти письма. Нашел я их так, как горцы находят клад, разрушая стены старой отцовской сакли, чтоб заложить фундамент для нового дома. Не спрашивайте меня о дальнейшей судьбе героев этой повести; только очень прошу вас: если где-нибудь на привокзальной скамеечке подсядет к вам человек, попросит сигарету и захочет поговорить с вами, не отвергайте его, выслушайте, и если из сбивчивого рассказа поймете, что это Нури-Саид, то скажите, что его сын и дочурка живы и здоровы и что ждут своего папу.

Вот и весь рассказ, почтенные мои, остается только поблагодарить вас за доброе сочувствие и внимание. Большого вам счастья!

РАССКАЗЫ

БЕРЕГИТЕ МЕДВЕДЯ

С детства хорошо я запомнил одну поучительную горскую сказку о злой мачехе, слабовольном отце, его несчастной дочери и благородной медведице. В ней, этой сказке, рассказывалось о том, как по настоянию злой мачехи отец уводит свою дочь в глубь леса, и когда она, бедняга, уставшая, заснула, завернувшись в бешмет отца, то он, чтоб не разбудить ее, отрезал полу бешмета и ушел в слезах восвояси, бросив родную любимую дочь. Несчастная девочка проснулась среди ночи и горько-горько заплакала. Лесные звери сжалились над ней, а сердобольная большая медведица, уронив в лапу слезу величиной с горошину, приютила ее. Вскоре из этой девочки выросла лесная красавица Цибац, что значит Новый месяц, и с тех пор светом ее бывает освещена лесная опушка даже в самую темную ночь. Запала мне в душу тогда эта история, и часто в детстве я мечтал встретить на опушке леса медведя или медвежонка, но так и не привелось…

Как-то раз в минуты откровенности усатый дядя мой (да прибавится ему доброго здоровья!) сказал: «Худший зверь — это зверь в человеке, а тот зверь, что в лесу, в джунглях, в саваннах, достоин нашего искреннего и глубокого сочувствия и заботы. Да-да, время такое настало, почтенные, берегите зверей».

Часто вспоминаю я эти слова. В самом деле, если глубоко призадуматься, ведь слово «зверь» потеряло свое изначальное значение, которое имело в те времена, когда существование человека в некотором смысле зависело от схватки с хищником. А вот в смысле выражения сущности некоторых двуногих натур слово «зверь» глубоко сохранило свое истинное содержание, если не сказать больше — даже углубилось в своем значении, обнажая оскал хищника.

На днях на гудекане, решившись разобраться в корне жизни, почтенные отцы наши пришли к такому выводу, что живые клетки на планете даны раз и навсегда в определенном количестве и сохраняются они в этом количестве только видоизменяясь, ибо каждая живая клетка — это станция, дающая энергию жизни. Раз так, то, следуя закону физики о сохранении энергии, мы можем утверждать, глубокомысленно твердили почтенные, что если растет количество одного вида живых существ, то обязательно уменьшается количество другого вида, если в одном каком-нибудь регионе растет количество обезьян, то в другом регионе может уменьшиться количество рыбы или птицы. Я не знаю, насколько такое умозаключение наших мудрецов научно подтверждается, но меня очень озадачило то, с какой категоричностью они это говорили. Они утверждали это так, будто каждое слово гвоздями прибивали к перекладине второго этажа. Да, горцы порой, собравшись на гудекане скоротать свой досуг, затронут такие вопросы мироздания, что могут подвергнуть сомнению самые незыблемые научные открытия.