Опасная тропа

Что делать? Эта тревожная и беспокойная мысль сверлила сознание, и очень не хотелось ему увидеть на лице юзбаши Амирбека убийственное злорадство.

Нет, не такой был мой дед, чтоб обмануть доверие сельчан. По пути он заехал в Петровск к своему кунаку армянину Геворгу Назаряну, который и помог ему переиначить предписание губернатора. Теперь оно звучало совсем иначе и даже благородно: «Желание общества аула Уя-Дуя открыть у себя русскую школу — удовлетворить. Если в аул приедет русский учитель, то всеми возможными способами помочь ему в его благородном деле». И росчерк самого губернатора, а внизу еще как примечание: «Давно пора вашему старшине, не признающему русского языка, прочитать ясин» (заупокойную). Вот с таким предписанием летел теперь на аргамаке Акка-Тимир в свой аул.

Спускаясь по склону горы «бычья голова», он заметил большое скопление людей на противоположном склоне, в местности Апраку, где под аркадой стоит родник Мурмуч. Здесь сельчане всегда по традиции встречают едущих издалека. На этот раз они ждали его, да, да, и когда предстал он перед ними, то все мужчины и женщины глянули на него с затаенной тревогой и надеждой. На всех лицах был немой вопрос: «Ну что, что ты нам привез?»

— Что случилось? — спросил у почтенных сельчан Акка-Тимир, спрыгнув с коня.

— Ждем тебя, говори, что за весть ты нам несешь? Добрая ли весть?

— Да, добрая! Вот оно предписание… — Достает мой дед из-под бешмета губернаторскую бумагу и читает.

— А насчет старшины там ничего не сказано? — спрашивают сельчане.

— Как же, сказано.

— Что?

— Что пора такому старшине прочитать ясин! — восклицает Акка-Тимир, размахивая бумажкой.

О, что тут было, будто вокруг светлее стало. Дед мой недоумевал, не мог объяснить, чем вызвано у сельчан такое великое возбуждение. Теперь он стоял перед ними немым вопросом: «Скажите же, что случилось?»

— А мы убрали его! — сказали сельчане.

— Кого?

— Нашего старшину.

— Как убрали?

— Отправили туда, откуда не возвращаются.

— Вот это русская школа! — воскликнул тогда, говорят, Акка-Тимир и подбросил в небо папаху.

Но радость сельчан была недолгой. Вскоре в ауле появились жандармы, арестовали многих, обвинив их в причастности в убийстве старшины Амирбека. Но дед мой не мог допустить такого, чтоб из-за его идеи заковали в кандалы других, и он один взял, говорят, на себя всю вину преступления. И когда его, пешего, увозили два жандарма на конях, весь аул вышел провожать. Акка-Тимир, прощаясь с сельчанами, крикнул:

— Откройте русскую школу. Скоро приедет к вам учитель русского языка, примите его достойно, как подобает горцам, и берегите его. Прощайте, не поминайте лихом. Да поможет мне аллах, к Сибири я привычный, вернусь когда-нибудь…

Нет, не вернулся Акка-Тимир в аул, и неизвестно, на какой сибирской дороге занесена снегом его могила. По стопам отца своего пошел еще с детских лет и сын его. Говорят, что в каждом человеке заложены семена предков, или как их называют в наше время — гены. Они-то, якобы, и предопределят судьбу человека. В отместку за смерть отца сын, а Хута-Хасану было тогда тринадцать лет, решил поджечь особняк в Темир-Хан-Шуре, где жил губернатор. Его поймали и сослали, как нарушителя государственного спокойствия, в Тульскую губернию под надзор полиции. Позже отец мне рассказывал о своих встречах с великим человеком земли нашей, с Львом Толстым.

Был приветливый солнечный день сентября одна тысяча девятьсот седьмого года. В природе не отметились еще четкие грани между летом и осенью, только лист клена, похожий на добрую человеческую ладонь, успел окраситься в цвет ярконачищенной меди. Станция Щекина, как известно, находится в четырех верстах от знаменитой Ясной Поляны. Прислушайтесь к этим словам: даже если эта местность, где родился гений, не называлась так, и то надо было бы придумать именно эти слова — Ясная Поляна.

Проезжая через эту станцию со своим врачом Маковицким, Лев Николаевич обратил внимание на группу каторжан, среди которых выделялся непривычной для этих мест одеждой юноша, в большой лохматой папахе, которая прикрывала чуть ли не половину лица, в заплатанной черкеске из домотканого горского коричневого сукна и в чарыках. А писатель в то время завершал свою долгую работу над повестью «Хаджи-Мурат».

Как-то сразу изменилось настроение писателя, нахмурились густые брови. Лев Толстой не мог проехать мимо, подошел к юноше. Отец мой, Хута-Хасан, заметил на себе взгляд старика с благородной сединой в бороде и в усах, тот чем-то напомнил ему его дедушку.

— Кавказец? — спросил его старик.

— Да.

— Откуда?

— Из Дагестана.

— Из Дагестана? — призадумался писатель. — А из какого же ты племени? Где научился говорить по-русски?

— В России, это вот они научили меня… — сказал Хута-Хасан, показывая рукой на своих друзей — отверженных, которые с любопытством глядели на старика.

— Скажи мне, малец, учиться ты хочешь? — вдруг спрашивает у отца моего Лев Николаевич. Замешкался с ответом Хута-Хасан, трудно было ему понять этот вопрос. Люди там, в Стране гор, страдают от того, что хотят учиться, «не шутит ли с ним этот, кажись, не злой барин». В ответ только растерянно улыбнулся Хута-Хасан и сразу покорно опустил голову.

Старик с седой бородой, напоминающий ему его дедушку, не сказал больше ничего и отъехал, а горец долгим любопытным взором провожал его. Ночью Хута-Хасан стал расспрашивать своих русских друзей-каторжан об этом старике.

— Как кто? Барин… — отрезал один из них.

— Какой тебе барин, это же Лев Толстой, — хриплым голосом возразил другой. — Побольше бы таких… Писатель же он…

— Все равно барин, граф…

— Кто бы ни был, видно, что добрый… — заметил тогда Хута-Хасан, — теплый у него взгляд и внимательный. И вообще на моего деда он очень похож.

— А что, твой дед тоже писатель?

— Нет, какой там писатель, он другое писал… Мой дед всю жизнь по земле писал строки деревянной сохой…

Ночью Хута-Хасану снились горы, снились мать, братья и сестры. Во сне он поднялся на высокое дерево и тряс его, и падали на землю золотистые грецкие орехи. На следующий день Хута-Хасана вызвал к себе сам начальник надзорной полиции. И почему-то горский юноша приготовился увидеть там доброго старика. Но того старика не было. За ним приехал сын Толстого. И услужливый начальник с усами, похожими на маленькие черные рога, передал Хута-Хасана Андрею Львовичу, который и увез его в Ясную Поляну.

Здесь, в Ясной Поляне, в усадьбе, где великий русский писатель открыл школу для крестьянских детей, и научился читать и писать юноша из далекого горного края. В этой школе, говорил мне отец, он больше узнал о жизни и о своем крае, чем за те годы, что он жил горах. Вернулся Хута-Хасан в родные края после смерти великого человека. И спустя десятки лет, когда горцы смогли, наконец, прочитать повесть «Хаджи-Мурат» в переводе на свой родной язык, то воскликнули: «Если и написал кто эту книгу, то только бог». Достойная оценка, ничего не скажешь.

Отец мой берег, как святыню, как самую дорогую реликвию, чернильницу, которую ему лично подарил Лев Николаевич. И я берегу этот бесценный подарок, и дети мои будут беречь. Она проста, эта чернильница из прозрачного стекла, на медной подставке. На спине подставки изображена голова лошади в своеобразном обрамлении подковой. В наше время почти не пользуются такими чернильницами, но я привык к ней.

А что касается школы в моем ауле, она была открыта гораздо позже, в двадцать шестом году и первым русским учителем у нас был Евгений Сергеевич Ковалев, конечно, не тот Ковалев, о котором, быть может, мечтал мой дед и которого ждал, кто его знает, может быть, его сын или внук, а, может быть, просто однофамилец. Но этого Ковалева, первого учителя, забросали камнями служители мечети и кулаки. От него требовали, чтоб он убирался восвояси, но учитель наотрез отказался. Тогда-то с ним расправились злоумышленники. И стоит у дороги в наш аул памятник русскому учителю. И похож этот памятник на упрямый в стремлении к цели восклицательный знак. Отец мой прекрасно знал русский язык, и почерк у него бы очень аккуратный, четкий и ясный.