Опасная тропа

И в этом самом месте, говорят, от горячих слез у Цандалая рвались струны и в отчаянной тоске были слышны звуки лопнувших струн: «Ци-и-ив, ци-и-ив!»

Насколько богател Мучар-Хамза из Тришарки, настолько беднели обитатели пятнадцати-шестнадцати хуторов, что окружали в свое время этот аул. И прежде чем произнести имя его, приговаривали: упаси нас, господи, от глаза его.

Завистлив и тщеславен был Мучар-Хамза. От восхода и до захода солнца считали люди овец в его отарах, три горных склона заполняли табуны его лошадей, семьсот шестьдесят три ореховых дерева принадлежали ему со всеми полями и лесными опушками, не считая трех мельниц на реке Хала-Херк. И этот человек, имеющий столько добра, облизывая губы, глядел своими маленькими зелеными, как у ящерицы, глазами на большом круглом, как поднос, лице на индюшку соседа Искандера и не успокаивался до тех пор, пока не вынуждал его зарезать эту индюшку.

Во всей округе один он имел расписной заграничный фаэтон с кожаным тентом, на котором выезжал в Дербент или на берег моря. Люди четырнадцати хуторов работали на него. Жил себе Мучар-Хамза, как говорили горцы, намазывая мед на сметану, и женат он был на красавице из Гулебки по имени Сельбы-ханум. Что значит госпожа Сельбы. И родила она для своего мужа трех дочерей, очень похожих лицом на отца, а умом на мать. А как хотелось бы, чтобы было наоборот, — но у природы свои законы, свои причуды и, по-моему, природа редко ошибается. Но при всем этом был ли счастлив Мучар-Хамза? Многие задавали себе этот вопрос и многие отвечали: «Еще бы, конечно, что ему еще не хватает для полного счастья? Все у него есть!» И тем самым многие ошибались, потому что счастье-то, оказывается, не зависит от добра в сундуке, счастье — понятие, определенное душевным расположением.

Только конюх Мухтар да телохранитель его Зулькарнай, может быть, догадывались о тревогах и беспокойстве своего хозяина, догадывались, почему у хозяина сон неспокойный. Потому, что он им однажды открылся: «Разве не обо мне, а об этом нищем сброде должна храниться память на этой земле?» Нет, Мучар-Хамза не боялся ни конокрадов и ни абреков, которыми кишмя кишели в то время лесные дороги. Он также был равнодушен и к песням певцов, в которых отвлеченно рисовались человеческие пороки вроде скупости, жестокости, подлости, двуличия… Слушая подобных «смелых» певцов, Мучар-Хамза с удовольствием хлопал в ладоши и, довольный, кивал головой… приговаривая: «Правильно, очень правильно, честное слово, я немало встречал в жизни таких». И даже вознаграждал хорошо он таких певцов, а те уходили, пряча в собственной душе довольство своей кажущейся смелостью: мол, ведь это я о нем самом спел, а не о ком-то другом, ха-ха-ха, а он, видите ли, множество встречал подобных им!

Не это заботило его, а нечто большее, а именно — сознание того, что годы шли и он старел и не было у него продолжателя рода, в ком бы воспитал он подобие себе, кому бы передал все свое богатое наследство. Какая бы красивая ни была Сельбы-ханум, она по своей воле не могла родить наследника. А дочерей Мучар-Хамза считал несчастьем, камнем для чужой сакли. Но расстаться с женой он не смел, потому что Сельбы была дочерью не менее, чем он, важного человека, с которым портить отношения было ему невыгодно.

Тщеславен был Мучар-Хамза… Любил, чтобы его помнили, льстили ему, хвалили его, чтобы имя его произносилось везде и повсюду, пусть даже с проклятиями… Зная его такую себялюбивую натуру, многие старались ему льстить, лебезили перед ним, доносили ему о непокорных и на тех, кто вел себя независимо. Каждый месяц Мангуш-глашатай обязан был собрать джамаат на сельскую площадь, с важным видом появлялся Мучар-Хамза перед народом и задавал один и тот же вопрос:

— Кто я есть?

— Наш господин, наш повелитель, наш хозяин… — голосили люди.

— Как меня звать?

— Мучар-Хамза!

— То-то же… а теперь расходитесь!

Выдал он своих дочерей за совершенно неизвестных людей, хотя и были претенденты — сыновья богачей. А сделал он это, чтоб кто-то из зятьев не затмил бы его имени. И выпроводил он их подальше от себя. Живут они по хуторам и не смеют носа показать в местах, где бывает Мучар-Хамза. Таков был этот человек, который хотел обессмертить свое имя. Да-да, об этом думал днем и ночью, лежа в постели рядом с охладевшей Сельбы, которой надоел он, как кизячий дым. Разница в тридцать лет сказывалась… Мысль обессмертить свое имя особенно одолевала его за последнее время, когда стало давать о себе знать сердце. Одышка, вялость, сонливость, слабость… Думы о близкой смерти его не покидали, будь он дома, на лугу у табунщиков или на мельнице… Обрести бессмертие он желал смертельно, но не знал, как этого добиться. Мучар-Хамза долго задумывался: вот он умрет, его похоронят, все добро разбазарят непутевые зятья, и он превратится в глину, как это у Омара Хайяма поется, и гончар из этой глины вылепит на гончарном кругу чашу, продаст на базаре, купит бабка эту чашку для внука, и внук нечаянно разобьет… бабка побранит малыша и выбросит черепки на улицу… и так далее и тому подобное… грустное, печальное и даже жуткое… И на мельнице ему стало худо, и он признался о своей печали и тоске старому мельнику.

— Скажи мне, Абдулла, говорят, ты мудрый человек, скажи мне, что останется после того, как меня не станет?

— После? — лукаво заглянув в глаза хозяина, говорит Абдулла с запорошенными мукой усами. — Все.

— Я не о том.

— О чем же, хозяин?

— От меня что останется?

— Твое богатство: табуны и отары…

— Табуны и отары, Абдулла, будут принадлежать тем, кто обо мне забудет. Неужели забудется после смерти мое имя?

— Все забудется.

— Это плохо…

— Да. А вот имя мельника, да-да, того первого, который построил эту мельницу, здесь хранится, будто прилипло к этой мельнице… Мельница Ятима.

— А что бы мне построить… Чтоб мое имя связали с чем-нибудь…

— Эй-эгей! Абдулла, эге-гей! Помоги!.. — раздается в это время крик с противоположного берега.

— Кто это кричит и что ему надо?

— Так вот всегда. Кто хочет перебраться на этот берег, зовет меня на помощь, чтобы я канат ему кинул. Моста ведь нет над рекой, а людям надо как-то преодолеть ее… — И уходит мельник помочь людям перебраться на этот берег.

Мучар-Хамза не сразу пошел домой, сначала прошелся по скалам, между которыми кипел водоворотами горный поток, и отыскал место, где будет построен мост. Мост над пропастью, на трех быках — промежуточных опорах — будет он стоять, связав два берега. И по дороге домой он укрепился в мысли о необходимости этого моста, и построит он мост, какого не найти ни на Тереке и ни на Самуре. И сразу же он созвал своих верных людей и объявил о своем решении построить мост, для чего необходимо было выбрать лучшего мастера-каменщика. Тут же на лихих скакунах разъехались гонцы по аулам. Через три дня Мучару-Хамзе были представлены одиннадцать мастеров-каменщиков. И хозяин дал возможность каждому из них проявить свое искусство на новой строящейся конюшне. На второй же день отпало семеро, двое добровольно отступили через неделю, и на следующую неделю остался один мастер — это был Сирхан из Сутбука. Человек, из пятидесяти лет тридцать пять посвятивший делу каменщика-строителя. Говорят, он из древнего рода Сирхана, и происходил этот род из далекого Пенджаба, что в Индии.

— Не ради конюшни же устроили вы этот смотр? — спросил мастер хозяина.

— А ты догадливый… Конечно, нет. Я решил построить мост через Хала-Херк, — объяснил ему Мучар-Хамза, — и мы с тобой поедем осмотреть местность.

Выбрали они место для моста, за все труды щедрую плату пообещал хозяин. И Сирхан в помощники себе взял всех мастеров, которые участвовали в смотре. «Сколько бы это ни стоило, — говорил Мучар-Хамза, — но мост здесь должен быть, и такой, чтоб стоял века».

Сирхан начал работу по строительству моста в месяце Джумад и завершил работы в месяце Зуль-Хиджа. И на главном быке, как и велел хозяин, вделал в стену резной камень с датой строительства и с именем Мучара-Хамзы, написанным арабской вязью, вплетенной в узор.