Опасная тропа

Рассеян, медлителен, сам не свой ходил Айдамир. Хмурился, глядя на него, отец, и только мать со временем начала догадываться о болезни сына. И когда уверилась в своей догадке, попросила мужа пригласить девушек домой.

Но нужно ли было приглашать, да еще и всех, всю бригаду — да и куда? — в дом! Если бы знали отец с матерью, слышали бы, как посмеиваются они над Айдамиром! «Что? Оставить их с Сашей наедине? Хоть на час? Да хоть на целый день — он слова не скажет! А может быть, он немой? Конечно, как же, видели бы вы его в конторе, как он с прорабом разговаривает! А вдруг он — как это? — умыкнет Сашу? Что будет тогда с дядей Педером, девочки!»

— Зачем так? — думал, уходя с площадки, Айдамир. — Нет в горах такого обычая — похищать гостя, да еще такого гостя… Не знал он, что, прощаясь на вокзале с Сашей, с подругами ее, не столько отец Саши, сколько дядя ее, старик Педер, наказывал сурово, берегись, мол, Дагестан — не Чувашия, джигиты там — бурку на голову — и поперек коня! — Ищи потом… Смеялись — когда такое было! — но все же и держались здесь, в ауле, по возможности вместе, не отпуская одна другую. И вот когда родители Айдамира пригласили к себе девушек, не зная еще, которую из них выбрал сын, они явились вместе, всей бригадой. Веселые, одетые в лучшие платья, они вошли во двор, и, как уговорились заранее, длинноногая Сафи, бригадир их, обратилась к отцу и матери:

— А вот угадайте, кого из нас выбрал ваш сын, и нам будет понятен Айдамир…

Легка ли старикам такая задача? Задумался Осман, оглядел девушек: одна лучше другой, одеты по-летнему нарядно, в глазах каждой — еле сдерживаемый смех, улыбка, любопытство. Не хотел Осман ошибиться, совсем не хотел опозорить сына своего и себя и сказал:

— Все вы достойны быть невестами, красавицы.

— Но не всех же выбрал ваш сын?

А мать, месившая перед очагом тесто, присматривалась незаметно к каждой из них, и, хотя тоже боялась ошибиться, взгляд ее не прошел мимо, остановился на девушке в оранжевом платье, и она решила: ее выбрал сын, только ее!

— Это бирюза, — говорила она, медленно проходя от одной девушки к другой, — знаете, как у нас называют бирюзу? Слеза любви. А это рубин, достойный быть вправленным в браслет… Прекрасный изумруд… счастлив будет тот, кому достанется эта девушка… О, здесь и алмаз, и сапфир…

В оранжевом платье была Саша. Она стояла чуть позади подруг и, казалось, хотела быть незаметной. Мать остановилась, протянула руку:

— Выходи, доченька! Помоги мне замесить тесто.

«Как? Откуда? Не может быть! Наверно, Айдамир показывал уже Сашу? Да нет, фотографию, наверно…» — наперебой спрашивали одна у другой девушки потом уже, сидя за столом, под навесом. Но никто из них не заметил, что на руке матери, когда она протянула к Саше руку, оранжево что-то блеснуло — тяжелый браслет охватывал запястье, старинный браслет с оранжевым большим сердоликом. Это был любимый ее цвет, и от матери к дочери из поколения в поколение переходил браслет, сработанный некогда кубачинским — это знали в роду — мастером Инже Бахмудом, жившим в Темир-Хан-Шуре. Великий был мастер, и тайну продлеваемого счастья нес в себе браслет.

Домик родителей Айдамира стоял у речки, в зелени, но особенно свежи были молодые стройные тополя — их серебристые с изнанки листья будто легкий звон издавали под слабым предвечерним ветром. Откуда-то потягивало кизячным дымом, и сильно, как парным молоком, пахло скошенной в жару травой.

За добрым угощением, приготовленным матерью Айдамира и Сашей, разговорился Осман с девушками.

Долго говорили они, о многом рассказывали девушки: о работе своей, о том, как живут здесь, в ауле, улыбались, поглядывая на застенчиво молчавшую Сашу… Она действительно молчала, это видел Осман, и покраснела, когда девушки заговорили о ней и Айдамире, опустила глаза…

— А что ты скажешь, доченька? — Осман мельком только глянул на нее, подкладывая в тарелки горские пельмени.

Саша потупилась и молчала. Сафи незаметно подталкивала ее локтем.

— Я… Я одна не могу решить… У меня родители… что они скажут…

Ну что же, думал потом Осман, правильно. Он недолго видел эту девушку, еще почти девчонку, будущую свою невестку, но понимал, чувствовал, как она относится к сыну. Если, думал он, все зависит от родителей…

И когда Айдамир вернулся, отец сказал ему:

— Собирайся, сын, поедем. И дядя твой поедет.

— Куда?

— Саша у нас была. Мы говорили.

— О чем говорили? — Айдамир ничего не понимал.

— Не задавай глупые вопросы все сразу, у тебя жизнь впереди, — улыбнулся Осман. — Собирайся.

«Свет очей моих», «жемчуг зубов», «трепетная лань», «волосы, при виде которых стыдится сама черная ночь», — что этими словами можно сказать любимой! Только улыбку вызовут они… Ну, а как быть, если самым трудным для молодого горца было и остается во многих случаях объяснение в любви? Тем более, что в народе его столетиями избегали слов, выражающих сердечные чувства, — недостойными они считались для человека, носящего папаху!

Но Айдамир и Саша вполне сносно говорили по-русски…

Никто не знал, сколько тысяч километров разделяет дагестанский аул и чувашский Канаш, — ни Осман, ни брат его Хасбулат, ни Айдамир, знали только — много… И путь их лежал через Москву.

Осман оказался предусмотрительным — он попросил Сашу написать письмо родителям. Она ни словом не обмолвилась о том, с какой целью едут гости — стыдно ей было, но написала, чтобы встретили их с честью, написала о бригаде, о подругах… Все и обо всем написала она, но легко было уловить радость в ее письме, читалась она меж строк, и никому, кроме родителей, письмо это не предназначалось…

Доехали сваты до Москвы, и грешно было бы не остановиться, не побывать два-три дня в столице, походить, посмотреть город. Да и дела были — костюм жениху купить, платье и туфли невесте. Последнее вызвало долгие споры — Осман считал, что рановато об этом думать, неизвестно, как встретят их родители девушки. Однако дядя Айдамира, Хасбулат, не только уговорил Османа, но успел и себе гимнастерку новую купить в военторге, обновить орденские планки — как-никак три ордена и еще медали принес он с войны. И когда спрашивали, за какие подвиги получил он эти награды, у Хасбулата один был ответ: «За то, что воевал, как мужчина!» Достойный ответ, но Айдамир почему-то сердился. «Неужели, — думал он, — когда будут сватать Сашу, родители будут учитывать дядины заслуги?»

Когда сели в поезд до Канаша, тревога отца передалась и дяде, и Айдамиру. Как их встретят родные девушки? А что, если отец ее скажет, что не для того он посылал свою дочь в Дагестан, чтобы она выходила там замуж, и здесь немало парней, посылал, чтобы помочь людям в беде… и придется им тогда вернуться с позором…

Айдамир же, слушая однообразный стук колес на стыках, повторял одно: «Все равно! Все равно!» И что означали эти слова, не трудно было догадаться по разгоравшемуся на его скулах румянцу: «Все равно — нет без нее жизни! Все равно — не отступлюсь!..»

А дядя Хасбулат успокаивал не только племянника и Османа, но и себя подбадривал. «Я не такие крепости брал!» — то и дело говорил он, лежа на нижней полке и рассматривая московский журнал.

Но когда они шли уже по незнакомому Канашу, сверяясь с адресом, расспрашивая встречных, дядя заметно приуныл, даже упрекнул племянника: «Не мог в нашу девушку влюбиться, мало их, что ли… Тоже мне, мужчина… И зачем я-то в такую даль потащился?!»

Наконец подошли они к аккуратному коричневому домику с палисадником. Подошли и растерялись, застыли в нерешительности. Во всем чувствовалась хозяйская рука — сирень и рябина росли в палисаднике, круглая клумба с какими-то яркими цветами была обложена кирпичом, и кирпичи были побелены известкой, стояли наклонно, в зубчик; кирпичная же дорожка вела к столу под раскидистой яблоней и дальше, в глубину сада, и посередине стола сверкал большой самовар — видно, хозяева теплые летние вечера проводят здесь за чаем…