Предыстория

Страна подхватила их призыв, но почва у студентов была выбита из-под ног уже тем, что они не имели своей национальной культуры, своей литературы и воспитывались на том утверждении, что самая высокая культура у потомков черных собак, а признавая ее превосходство, они должны были признать их превосходство и во всех других отраслях жизни и покорно признать себя побежденными, ибо их родной язык с давних пор был бесписьменным говором. Культура, древность и сила ее стали оружием порабощения страны у угнетателей и освобождения у угнетенных. Но угнетенным было нечем бороться. Студентов разогнали, большая часть их погибла в рудниках, многим был закрыт путь к образованию, а значительную часть расстреляли в подвалах Тайного Совета.

Страна опять наполнилась стонами и кровью, расстрелы следовали один за другим, население репрессиями старались загнать в их черные норы, в вонючие переулки предместий, где они должны были жить. Но народ, снова разбитый и уничтоженный, сжав зубы, ждал своего часа, часа расплаты. Когда золотые и пурпурные кавалькады врага гарцевали по улицам, в темных переулках нищие, высосанные работой люди грозно сжимали кулаки, и недобрый огонек загорался в их глазах: «Скорей бы. Когда же явится этот девятый Ян?»

По ночам горели усадьбы врагов, подожженные неведомой рукой, пылали их амбары и скирды хлеба. Огонь разгорался все сильнее.

К[огда] ж[е] я[вится] э[тот] 9-й Ян?

Горожане ломали здания канцелярий, вслед скакавшему врагу слышались явственные угрозы, появлялись на стенах белые листки. Их срывали, но наутро они появлялись в десять раз больше. Сжимались кулаки, кипела злоба. Когда же придет этот девятый Ян?

Горняки рубили породу, умышленно вредили и портили в штольнях, скидывали в только что пробитую дудку надсмотрщиков, пели песни, когда их расстреливали. И в глазах их стоял один и тот же вопрос: «Когда же придет этот 9-й Ян?»

Студенты пели в университете дерзкие песни, избили ректора-врага, полиция расстреляла их в актовом зале (большой Ауле), на месте. И когда пуля попадала ему в грудь, он, глядя в небо, синевшее за готическими стеклами университета, вопрошал мертвыми глазами: «Когда же придет этот 9-й Ян?»

По всей стране мелкие бунты сотрясали воздух, проворные руки убивали в переулках солдат, за кружкой вина в кабачках велись неспокойные дерзкие речи, ловкие руки прятали оружие. Связанная, обездоленная, несчастная страна вопила, звала, вопрошая, как из единых уст: «Где ты, где ты теперь, 9-й Ян, приди, отзовись на наш крик, помоги!».

Первая глава

Ян Вар шел по улицам Свайнвессена в самом радужном настроении, и для этого у него были веские причины.

Во-первых, солнце сияло, как никогда, вырвавшись из царство холода и зимы, было тепло, весна бушевала на улицах, обдавая лицо свежим майским ветром, мягким и теплым, как ласка матери.

Во-вторых, была окончена его работа, его научный труд, прочитав который, ректор университета Бертран Кaнис пожелал говорить с ним наедине и в конце концов признался, что работ, подобных этой, он за все время своего ректорства не встречал. Труд был действительно очень серьезен и, как сказал отец ректор, весьма подходил к моменту, был очень актуален, не теряя при этом своего значения и для будущего. Это был «Вопрос о культуре, насаждавшейся насильственным путем».

В-третьих, с университетом было покончено. Он любил науки, но это многолетнее сидение за древними каменными стенами, в сырости и пыли фолиантов ему уже надоело. Страстно хотелось на свободу, хотелось видеть мир, лететь куда-то, раскрыть объятия этому ветру, который так страстно и нежно врывался ему в грудь. Отец ректор и научный совет предложили ему остаться при университете для научной работы. Шапочка бакалавра — за прошлый труд, не такой, правда, серьезный, была уже позади, а впереди были новые труды, и как следствие, новые ступени научной иерархии. Это, незачем скрывать, льстило ему, но он хотел прежде увидеть мир, который был ему почти неизвестен, а потом… Что ж — потом он подумает. Его ценят, им дорожат, и если он даст согласие Совету немного позже — это не будет поставлено ему в вину. Он скажет, что хочет подготовиться к новой работе и, в конце концов, даже просто отдохнуть. Ведь имеет же он на это право?

В-четвертых, он любил и имел все основания думать, что любит не без ответа. Между ними была, правда, большая пропасть в лице ее отца, гордившегося тем, что он потомок древнейшего феодального рода страны, но ведь через эту пропасть сравнительно легко переступить, если любишь. Он добьется согласия отца, а если и нет, то ведь у молодости в запасе есть ночь и пара быстрых лошадей, и товарищ в переулке, прикрывающий отступление. Как она улыбнулась ему вчера вечером в сквере, что у храма Мадонны! Нет, жизнь чертовски хороша, хороша сама по себе, а особенно хороша, если в ней есть она, ее фигурка в белом платье, ее нежное лицо, ее белокурые волосы и голубые глаза с черными ресницами и бровями (какое странное сочетание — не правда ли?).

В-пятых, он просто-напросто был очень молод, и молодая кровь, как пьяное вино, радостно бросалось ему в голову, бурлила, бродила, и казалось, еще минута, и он станет поздравлять незнакомых прохожих с тем, что стоит майское утро и солнце сияет над городом, начнет петь и размахивать руками. И он бы сделал это, если бы перед ним вдруг не оказалась калитка собственного дома. Ему не хотелось уходить с улицы, и он еще пару минут постоял, вдыхая грудью воздух, напоенный сиренью. Улочка была небольшая, вымощенная широкими каменными плитами, дома то высовывались почти на самую улицу, другие то отступали вглубь, раскинув перед фасадом несколько деревьев, чаще всего фруктовых, обсаженных кругом сиренью.

И все это сейчас цвело, белело, благоухало, везде слышалось жужжание пчел, сновавших туда-сюда. Было очень и очень хорошо жить на свете в такое прекрасное майское утро, а впереди предстоял еще не менее прекрасный вечер, который он проведет с нею. Он оторвался от своих мыслей и толкнул калитку ногой. Скрип ее радостно отозвался в его сердце, потому что всегда встречал его, когда Ян проходил домой. Впереди дорожка расширялась, обходя куст сирени, весь в белом, как девушка, и чем-то очень напоминавший его любовь. От него сладко пахло цветами, обрызганными росой, и Яну вдруг захотелось отыскать свое счастье с пятью лепестками, но он отогнул ветку, склонившуюся над дорожкой, постоянно мешавшую ему проходить при его высоком росте.

Белые колонны крыльца, деревянные, покрашенные белой краской. Ян через три ступеньки перемахнул лестницу и, пройдя маленьким коридором, свернул налево, в свою комнату. Комната раньше была большой, но книги все прибывали и прибывали, их было уже так много, что пришлось отгородить от комнаты один уголок и, поселившись там, остальную часть уступить книгам. Это был его мозг, его счастье, его жизнь, в которой он вырос, которая его воспитала. Девять десятых его дохода шло на книги, и сам он давно стал их пленником, их рабом.

Комнатка его с большим светлым окном в сад, расстилавшийся за домом и изрядно запущенный (некогда и некому было за ним ухаживать, только соседи, хозяйничавшие в нем, как в собственном, иногда следили за плодовыми деревьями, все же остальное росло как хотело — буйно и безудержно, предоставленное само себе), была светла и уютна. Стены были голые — ни обоев, ни картин, кроме портрета матери и Альбрехта Бэра Великого, первого трубадура и певца страны, которым Ян восхищался, да старинной рапиры, не висело на них. Кровать стояла в правом углу у окна, тяжелый стол с креслом громоздился рядом с ней, стоял шкаф для одежды и полка с любимыми книгами. Больше не было почти ничего, кроме ковра на полу, заглушавшего шаги и потерявшего свой первоначальный цвет от старости, да мраморной статуэтки девушки, приложившей палец к губам и белевшей в левом углу на старинной резной подставке-шкафчике. И везде были разбросаны книги, книги и рукописи — на столе, на шкафу, даже просто на полу, масса их лежала кучей в углу. Ян писал новую работу о старинных рукописях страны — первоначальных творениях ума победителей. Работа была сделана на три четверти, но дальше двигалась что-то плохо из-за того, что теперь Ян был постоянно на танцах и балах у отца той. Ну что ж, работы полежат — они не к спеху, благо он решил немного отдохнуть и посмотреть на мир не через страницы книг, а собственными глазами.