Предыстория

— Я так и сделаю, — хмуро буркнул Ян, сам не понимая, что его удерживало от грубости — жалость к Шуберту или его необычайно ласковый тон.

— А пойдет ли она с вами?

— О, конечно.

— Ну, дай бог, дай бог, — и он ласково погладил Яна по рукаву. — Сам не знаю, отчего вы мне так понравились, «припали к сердцу», как говорится в песнях. Я наговорил на десять жарких ораторов, а надо было бы опасаться. Ведь и у стен есть уши. Это я о вас. Вам надо бы беречься. Мне-то что. Когда небесный клерк подводит итог, тогда все уже суета сует.

И Шуберт, ведомый Яном, начал осторожно сходить с крыльца.

— Это кровохарканье на балу меня совсем обессилело. Кстати, вы извините, я опять забыл вашу фамилию. Я теперь ослаб памятью, если дело касается сегодняшнего дня.

— Ян Вар.

— Вар, Вар. Помните, был такой Вар, который угробил легионы в Тевтобургском лесу, кажется. — И он с ложным пафосом продекламировал: «Вар, Вар, отдай мне мои легионы. Так вы своих легионов не теряйте». Постойте. — И Шуберт вдруг встрепенулся так, что Ян испугался. — Вар, это не вашу книжку о культуре, насаждавшейся насильственным путем, я читал? Потом еще, кажется, о Софокле, саге о Нибелунгах. Ваши?

— Да, мои.

Шуберт посмотрел проницательно из-под бровей.

— Вы, Ян, сами не поняли, что принесли нашему (да, я смею сказать так) народу больше вреда, чем пользы. Ваш «Софокл» великолепен, он играет, но ваши другие вещи — ужасные вещи. Вы — поэт по духу, вы с любовью говорите о своем народе, но вы не верите в него. И вы своими книгами вышибаете почву из-под ног народа, когда говорите, что он не способен создать собственные книги. Вы убиваете свой народ. Но по паре сегодняшних фраз, брошенных вами, я вижу, что вы еще совершенно наивный политически юноша. Язык — это меч, дубина в руках простого люда, лишний козырь, а вы хотите, чтобы он играл без единого козыря против такого вот Нервы, официального представителя народности, у которого полны руки козырей.

— Но…

— Никаких «но», и не смейте противоречить. Растите, вы еще пока честны, но они вас развратят. Вы станете хотеть пенсий и вознаграждений. А истинный ученый и поэт никогда их не хочет и не ищет.

— Но я не считаю…

— Я не принимаю ваших доводов. Запомните одно. С волками жить — по-волчьи выть. Нельзя, оставаясь с мерзавцами, быть честным. Уходите. Эти подкупы могут хоть кого засосать. Да, кстати, если я не умру через неделю, заходите ко мне тогда. Я буду писать завещание. Не смейтесь, это не об имуществе. Есть у меня, как у Сократа, всего на 30 мин, но в голове зато есть. Я живу на улице Трёх мучеников… Прощайте.

Шуберт уселся поудобнее на сиденье, и кэб тронулся. Сначала он ехал мягко, но вскоре затарахтел по камням на улице.

Ян, отравленный его горячими и убедительными тирадами, чувствовал себя совсем плохо. Его дурманило, он чувствовал, что сбивается с чего-то стойкого. Он медленно побрел в залу, и тут ход его мыслей был прерван — закончился 4-й танец и должна была начаться мазурка. Ян, хотя ему и было очень тяжело, пошел к Нисе и в тот самый момент, когда Гай, видимо, не на шутку увлеченный, собирался пригласить ее (распорядитель уже крикнул о мазурке), вежливо поклонившись Гаю, сказал:

— M-lle Ниса, наверное, передала вам, что этот и все последующие танцы — мои. Очень сожалею.

И Ян, взяв Нису за нежную кисть руки, повел ее по залу. Гай был слишком удивлен, чтобы рассердиться тотчас же, но уже через минуту побагровел и, не глядя на окружающее, пошел в курительную комнату.

А Ян только успел подумать: «Над словами Шуберта придется подумать завтра» — и весь погрузился в чарующую музыку танца и близости любимой. Они понеслись по залу, пугая всех своей стремительностью и невольно стали во главе круга. Бешено гремела мазурка, стук каблуков и звон шпор сливались в одно, а они носились впереди всех, окрыленные, сияющие, красивые, наполовину в воздухе, как боги.

В курительной комнате между тем собралось не менее изысканное общество. На оттоманке лежал с ногами угреватый истасканный субъект Лео фон Биркендорф и рассказывал сальные анекдоты. В его ровную речь врывались по временам раскаты хохота: это сидевшие возле него два брата-близнеца — Петер и Мориц Гартманы, наслаждались каждой неожиданной концовкой. На ручке кресла невдалеке сидел молоденький, краснеющий, как девушка, корнет Валентин Горн, по прозвищу «Лючия», и неумело курил длинный чубук. Из его розового рта вырывались клубы дыма, и он был доволен тем, что одет в красивый мундир, курит трубку и не зависит, наконец, от отца ни в чем, кроме ежемесячного пакета с деньгами. И в довершение всей этой компании, столь приятно проводившей время, у печки стоял угрюмый Гай Рингенау и, мрачно оттопырив нижнюю губу, думал о чем-то невеселом.

Печь была нетоплена и приятно холодила спину. А за окном бушевал май, исступленно гремели соловьи в парке, прекрасная музыка еле доносилась, и под этот ласковый аккомпанемент спал на диване полковой лекарь Штиппер.

И вдруг, когда все примолкли на мгновение (Биркендорф копался в памяти, чтобы отыскать анекдот позабористее), в комнату шариком вкатился румяный, со сладким личиком в курчавых бакенбардах поручик Лобковиц. Он хитро прищурился и бесцеремонно захохотал: «Видел, брат, видел, как тебе натянул сейчас нос этот «шпак».

Компания заинтересовалась:

— Что? Как? Когда? — послышались голоса.

Лобковец в ответ расположился поудобней и рассказал с многочисленными прибавлениями историю, которую мы уже знаем, не забыв прибавить «для остроты положения» несколько пикантных деталей. Компания хохотала.

Рингенау подняли на смех. Он стоял красный, а Лобковиц без конца смаковал создавшееся положение, делал из него десятки хитроумных выводов.

Рингенау молчал, а потом, побагровев еще больше, вдруг ляпнул: «Я убью эту скотину».

Компания еще пуще расхохоталась:

— Ого, да ты, Гай, кажется, довольно сильно увлечен этой девушкой, похожей на задорную молоденькую свинку — Ну, это ты перегибаешь. Она же хозяйка.

— Но она плюс к этому еще и славянка. Грязь тянет к грязи, Нису к этому «шпаку».

— Ты дурак, — назидательно сказал Биркендорф, — это наши друзья. Они не хамы, не холуи, многие из них больше эйзеландцы, чем мы. Наши враги — хамье и студенты.

— А Рингенау-то… Вот шутку учинил с ним этот беловолосый тип.

— Я убью его, — упрямо пробубнил Гай.

— Велика честь — убить этого «шпака».

— Господа, а ведь мы допускаем оскорбления от «штрюцков». А наш устав воинской чести…

Мориц Гартман ехидно процедил: «Я бы на месте Гая его наказал. А то уж это нагло — отбивать у нашего Ахилла такой кусочек», — и Мориц поцеловал кончики пальцев.

— Я убью его, — пробубнил Гай, и тут-то, наконец, на него соизволили обратить внимание. Все увидели, что Гай, пожалуй, действительно убьет этого парвеню, и значит, дело из шутки перерастает в серьезное. Этим делом и следовало заняться, благо было скучно и дуэль или избиение представлялось приятным разнообразием. Все зашумели, и через две-три минуты у всех, а особенно у Гая укрепилось желание наказать дерзкого наглеца. Но план еще не оформился. Первым подал голос Петер.

— Господа, а каким способом осуществим месть?

— Дуэль, дуэль! — прокричали два голоса.

— Хорошо. На чем?

Поднялась буря выкриков, из которых, наконец, выделился голос Горна.

Он, краснея, сказал:

— Пусть противная сторона выберет, а мы на своего Гая надеемся.

Согласились и на это.

Теперь стоял вопрос, как вызвать «этого аборигена» на ссору. Предложен был десяток средств. Спор о взглядах — не выйдет, он, кажется, правительственной ориентации, оскорбить национальное чувство — неудобно в доме, хозяин которого тоже славянин. Высмеять словесно — этот парень, пожалуй, ответит тем же и поднимет задиру на смех. Обвинить в непочтении к власти — нет, никто не поверит. К тому же он, как слышно, восходящая звезда.

Они спорили минут пять. Проснувшийся доктор с интересом смотрел на эту сцену и, наконец, не выдержал — вставил свои три гроша: