В начале жатвы

— А почему бы и не прийти, — сразу согласился Рыгор.

Подвода спускалась в лощину к мостку, конь пошел мелкой рысцой, и оба они заспешили. Рыгор, когда они взошли на мосток, намеревался было снова напомнить про Митьку Точилу, но передумал и смолчал. А тут, за мостком, сразу же и поворотка во двор. Двор стоит на взгорье и построен по давнишнему обычаю — почти в конце участка. Вокруг дома растет картофель, виднеется полоска льна да шумит на ветру груша. А дальше, за двором, косогор, плавни. А на дворе под вишней на скамейке сидит Адарка.

«Господи, думает она, когда подвода сворачивает с улицы. — Неужели это к нам?»

И тайком Адарка уже ругает себя, что маловато работала, будто ей всего этого и не хотелось. И, похоже, стыд закрадывается в душу. Невольно она подхватывается и старческим шагом идет к воротам, чтоб открыть их. И невольно припоминаются споры с бригадиром. Как это случилось, что порою она отставала ото всех?

Тяжело бьется сердце у Адарки, хотя самой ей и радостно.

А когда подвода подкатывает к воротам, на лице Адарки появляется что-то вроде недопонимания. Сам новый секретарь комсомола шагает рядом с Ганной. Это тебе не дальний родственник Евген, которого она недолюбливала за его горделивость. А этот, незнакомый, вишь, таскает с Ганной мешки, перебрасывается с ней словами да посмеивается. И Адарка начинает критически поглядывать на дочь: а кто его знает, чем оно все может кончиться!..

6

Удивительно, что начало твориться в колхозе. После того как исчезла компания Дуги, агроном открыл при клубе курсы, часто проходили тут и комсомольские собрания. И вдруг совсем неожиданное: Ганну Жилудович правление направило на прорыв — доверило звено по обработке льна. И что за звено! Старая Додовичиха, Адарка, жена Зотыка Дуги Хима и еще несколько таких же, не очень трудолюбивых, женщин. С утра Ганна бегает по дворам, собирает свое звено.

— Хима! — кричит она под окном. — Выходи на работу!

— Ой, милая моя, да я же только печь растопила, — отвечает Хима сквозь открытое окно. — Подожди немного. Сбегай сначала к Додовичам.

И Ганна бежит к Додовичам, а Хима, поглядывая ей вслед, тяжело вздыхает: нелегкие настали дни. Кабы не этот аванс, то можно было бы и совсем не идти, а так — куда там. Чего доброго, участок еще отнимут, вот и вертись тогда. Да и Зотыка могут еще больше опозорить — вишь, пришлось же удирать в Волжевичи — за сорок километров отсюда. Такие, как этот новый председатель да вот Ганны разные, прижмут как следует. Недаром же набираются сил. Нет, надо спешить. На работе стараться, конечно, не стоит, а так, отбыть день нужно.

Додовичиха уже ждет Ганну. С вальком сидит на завалинке, а рядом с ней копошатся в песке куры. Она по-прежнему любит сказать при случае: «Я к своему Цупрону не имею отношения. Я живу отдельно, а у него — своя голова на плечах».

Как только Ганна показывается во дворе, Додовичиха сразу поднимается с завалинки. Так бывает каждое утро. И каждое утро Додовичиха первая говорит:

— Ну, пошли.

— Пошли, теточка, — радостно кивает головой Ганна.

Дивится Додовичиха, поглядывая на молодую Побираху.

То ли она нарочно молчит, то ли в самом деле такая, — ведь может старая и без ее прихода сама отправиться в поле. Сказать, глупа, так нет — на работе вон какая сметливая, да и на тех курсах, которыми руководит теперь агроном, ее хвалят.

И уже само собой закрадывается в голову: не Побираха, а просто загадка — не кричит, не ругается, не наговаривает начальству. С этой, пожалуй, и полежать в поле не придется: сама работает не прерываясь, а отстать стыдно. И Додовичиха спешит вслед за Ганной, ставшей уже ей чем-то близкой. На ходу она начинает думать дальше.

А ведь это же никаких Побирах скоро не будет, думается ей. Да и одних ли Побирах? Зотык Центнер, Вольдемар Луста и те уже сбежали. Зачем же потянулся за ними этот дурница Цупрон? Искать легкого хлеба? Может, и найдет, только вот чистоты души не найдет. А такие, как Хима Центнериха, как Лустиха, как некоторые другие, для которых колхоз только пересадка, — их тоже скоро не будет, сметет их этот самый килограмм, за который так борется Ганна. И жизнь совсем иная настанет.

Ух, что только открылось старой Додовичихе! Вот и захотелось ей кому-нибудь об этом рассказать! А кому? Химе Центнерихе? — Не пойдет. Лустихе? — Обругает только. Адарке? — Неловко, скажут, под дочь подлаживается. С неделю ходила молча со своими мыслями, подозрительно поглядывала на встречных: а догадываются ли они? Только разве узнаешь чужие мысли? И чем больше вот так ходила, тем большая злость разбирала ее на Зотыка Центнера. До мелочей вспоминала прошлые попойки, краснела за самое себя. Ишь ты, отсюда вытурили, так в Волжевичах пристроился. Да как: разве не помнит она его слов, что теперь таких гнать надо! Хи-итрый! Сна лишилась Додовичиха, шептала по ночам: «Гад. Я сына, может, из-за тебя потеряла».

И начала ближе держаться Ганны.

Как-то в полдень вызвали Ганну с поля в правление. Хима Центнериха, как только отъехала Ганна на случайной подводе, поднялась, обила с фартука пыль, бросила под ноги валек и потянулась.

Пригревало солнце, низко над жнивьем тучами летали скворцы. Гудели машины на полях. Светлые дали с потускневшими на небосклоне лесами лежали вокруг. Хима зажмурилась и сказала: А это же, бабоньки, и отдохнуть можно, пока Ганна вернется...

Одна из женщин, как по команде, сразу бросила свой валек. За ней еще несколько. А вскоре и все поступили так же. Только Додовичиха да Адарка по-прежнему работали. На лице Додовичихи были злость, негодование. Она так ударяла вальком, что из-под него сотнями искр летела льняная шелуха. Наконец остановилась и, поглядывая на Химу, сказала неприязненно:

— Почему же это ты не работаешь? Видно, Зотык из магазина еще что-то приволок?

— Отцепись, — спокойно сказала Хима. — Зотык честный.

— Знаем его честность. И ты такая же честная. Почему сама не работаешь да и других подбиваешь? Или тебе больно, если лишний рубль перепадет на трудодень и люди заживут как следует?

— Вот еще, — повернулась к ней спиной Хима. — Стану я с тобой спорить!

Постояла, еще раз зевнула и легла в тени льняных снопов. Рядом легли ее подружки, а Адарка и Додовичиха все гремели и гремели вальками. Зло овладевало Додовичихой не только на Химу, но и на Ганну. Вот до чего довела ее беготня по дворам, ее потачки таким вот, как Хима. А эти Химы теперь отлеживаются.

Из толпы женщин, лежавших в тени вместе с Химой, вдруг поднялась одна и подалась в сторону Додовичихи. То была Лустиха. Стыд все время тяготил ее, не давал покоя. Стыд поднял ее на ноги, и она снова садится на свое рабочее место, берет сноп и начинает бить по нему...

К тому времени, когда Ганна возвратилась из правления, женщины, лежавшие под снопами, успели крепко уснуть. На току работали только ее мать, Додовичиха и Лустиха. Ганна остановилась, удивленно оглядела ток, села, укрыв ноги фартуком. Додовичиха неприязненно поглядывала на нее.

— Уснули? — спросила Ганна и кивнула головой в сторону Химы.

— Будто не видишь? Это все из-за тебя. Не твое это дело — командовать... — произнесла Додовичиха и вдруг осеклась. В глазах Ганны она заметила то, что уже не раз замечали многие: что-то непонятное, но упрямое — какой-то таинственный огонь.

— Вот и хорошо, теточка, — спокойно сказала Ганна. — Пусть поспят. А мы тем временем поработаем.

Грохот четырех вальков не так уж мешал спящему табору во главе с Химой. А Додовичиха с силой гремела и гремела вальком, искоса поглядывая на Ганну. «Ой, нет, совсем не испортили твоей души, девуха! Уж верно, что ошиблась я, если так подумала. За твоим внешним спокойствием сам черт скрывается. И не без характера ты, девка Только как бы там ни было, а табор раскололся на две, пусть пока не равные, части. А как проснутся эти дурехи да увидят, что уже солнце начинает садиться и сама звеньевая работает, что тогда будет? Среди них есть и стыдливые, и въедливые молодицы. Ой, гляди, отлежит сегодня свои бока Центнериха!»