Последняя индульгенция

– Где вы родились? – внезапно спросил Розниекс.

– В Елгаве, – пожал плечами Ромуальд. – Так написано в моем паспорте.

– Да, правильно. А в какой больнице, не знаете?

Ромуальд покачал головой.

Розниекс встал, отодвинул стекло книжной полки и стал проглядывать книги. Нет, они были куплены не для декорации. Собраний в хороших переплетах почти не было. Удивляла разнообразность. Клер Галуа, Франсуаза Саган, рядом – Федор Абрамов, Шукшин, Бубнис. Много латышских авторов. Книги покупались с выбором – сборники лирических стихов, много детских книжек.

– Детские – это, наверное, ваши? – Розниекс повернулся к Ромуальду, все еще стоявшему в дверях.

– Да нет. Мама их сама любила. Она часто говорила, в сказках – подлинная правда жизни.

Были здесь и описания путешествий, несколько книг о зверях, пчелах, кое-что из медицины и педагогики, но ничего, что было бы связано с торговлей, бухгалтерией, финансами.

– Ага, – сказал Розниекс. – Значит, в магазине ваша мать работала не по призванию, а по необходимости.

«Так и бывает, – подумал он. – Человек интересуется многим, а найти свое настоящее место в жизни ему так и не удается. Многие проводят жизнь, так и не раскрыв своих подлинных возможностей. И школа тут помогает плохо – учеба идет по стандартным программам».

– У мамы не было специального образования, – проговорил Ромуальд. – Она очень хотела, чтобы я получил такую специальность, какая придется мне по сердцу.

– И вам нравится сделанный выбор?

– Откровенно говоря, не знаю.

– А почему мать выбрала для себя такую профессию?

– Она и не выбирала. Необходимость заставила. – Ромуальд говорил медленно, выбирая слова. – Когда я был маленьким, она работала в детском саду. И меня устроили в группу. Когда пошел в школу – перешла в столовую, где и меня можно было покормить. В магазин ее перевели потом. – Ромуальд вдруг покраснел и смутился, словно сказав что-то лишнее. – Не думайте, она не крала!

Розниекс снова обвел комнату взглядом. И действительно, ничто здесь не свидетельствовало о роскоши.

Он взял с телевизора небольшой семейный альбом. Он был полон фотографиями Ромуальда: и младенца на диване, и в матросском костюмчике, и на лошадке, в самолете, на новогодней ярмарке, Ромуальд и снова Ромуальд – до школьного выпуска, вместе с другими ребятами, с одноклассниками…

Друзей, знакомых, коллег Ольги Зиедкалнс здесь не было. Действительно ли сын был единственным смыслом ее жизни? Лишь в самом конце альбома нашлась групповая фотография. Такие снимки делают в санаториях, домах отдыха. Похоже, что фотография была снята недавно. Человек тридцать у фонтана, на фоне горного хребта. Рядом с Ольгой – широкоплечий седой мужчина средних лет.

Розниекс вернулся к началу альбома, к фотографии, на которой Ольга была с мужем и маленьким Ромуальдом. «Странно, у него – ни малейшего сходства с матерью. С отцом? Тоже трудно сказать». Память подсказала, что у матери была нежная, белая кожа, она была склонной к полноте, с коротким носом и полными губами. Ромуальд – стройный, слегка сутулящийся, со смугловатой кожей, прямым греческим носом, карими глазами, темными волосами, правильными чертами лица. Такие лица бывают решительными, предприимчивыми, умными, даже наглыми – однако наивность и стеснительность Ромуальда доходили чуть ли не до простоватости. Маска? Нет. Иногда бывает, что за внешней простотой кроется ум наоборот – невежество под вывеской эрудиции. Но Ромуальд не таков. Скорей – как кукушонок в чужом гнезде. Как росток, пересаженный в другую почву.

Розниекс просматривал книги, пока не почувствовал, что затекли ноги. Тогда он сел на восточный палас, едва не опрокинувшись на спину.

– Славный коврик, – пробормотал он, щупая мягкую шерсть. – Славный, – повторил он и улыбнулся Ромуальду, неловко переминавшемуся рядом.

– Мать очень берегла его, – сказал юноша. – Это какая-то память.

– Давно он у вас?

– Был еще на старой квартире. Я его помню, сколько и себя.

– Ас какого возраста вы себя помните?

– Лет с трех.

– Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве, о маме, о людях, каких вспомните.

– Разве это имеет отношение…

– Трудно сказать, – Розниекс с усилием поднялся. – Возможно, ваш рассказ нам и поможет. Настоящее ведь вытекает из прошлого, ничто в жизни не происходит без основания. У всего есть свои причины и следствия. И причины порой кроются даже в далеком прошлом. Кроме того, каждый человек в данной ситуации действует в соответствии со своим характером, и чтобы успешно расследовать дело, нужно как можно больше знать о самом человеке и его прежней жизни. – Розниекс поставил посреди комнаты стул, сел на него, вытянул затекшие ноги и взглянул на Ромуальда в упор. – Только не излагайте мне автобиографию, как отделу кадров. Рассказывайте обо всем так, как оно запечатлелось в памяти, как вы это видели, восприняли, поняли. И, если не возражаете, включите ваш магнитофон, запишем наш разговор. Вечером я его еще раз внимательно послушаю. Может быть, что-то и пригодится.

Ромуальд взглянул на следователя странно, словно желая, сказать, что не следует тратить дорогое время на пустые разговоры, когда надо искать преступника, не промолчал. Перемотав ленту, он включил аппарат. Остановившись по другую сторону стула, опустил голову, словно собираясь исповедоваться.

– Какое значение теперь имеют слова, – проговорил он угрюмо. – Мама была нежной, доброй, хотя я иногда обходился с ней плохо и обижал ее. Может быть, на работе или еще где-нибудь она была другой. Я помню ее такой.

– Но каждому человеку свойственны определенные черты характера…

– Ко мне мать всегда относилась с безграничным терпением и старалась уберечь от всего плохого, – Рому, альд отошел от стола, отвернулся, потупившись. – Когда я дрался с мальчишками, она старалась разнять нас, уводила меня домой, не сердилась, только не выпускала из дому. Когда я играл во дворе, она всегда была близ окна, чтобы не терять меня из вида. Она вечно беспокоилась, боялась, как бы со мной не случилось чего-то – словно бы должна была отвечать за меня перед кем-то другим.

– Это от природы: каждая мать заботится о своем ребенке, в особенности если он единственный, – сказал следователь.

– Нет, сегодня мне это кажется уже необъяснимым. Такая терпеливость и такая заботливость – это необычно. Она ни разу не ударила меня, не шлепнула даже – в том числе и тогда, когда я, наверняка, заслужил что-то такое. Однажды за такое милосердие отец, выпив, избил ее. Она даже не застонала. Помню, тогда я раздразнил соседскую собаку, она бросилась на меня, и мама кинулась между нами. Собака искусала ее. Мать подняла меня на руки и, хромая, унесла домой. Она и не пыталась защититься от собаки, стремилась только защитить меня.

– Вряд ли другая мать действовала бы иначе. Вы ведь были совсем маленьким.

– И так было всю жизнь. Мать оберегала меня от друзей, девушек. Очень волновалась и переживала, когда я приходил домой позже обычного. Не нравилась ей и моя дружба с инженером Лубенсом. Она подробно расспрашивала, кто он такой, чем занимается, собиралась поговорить с ним. Я разозлился, наговорил всякой ерунды…

– Инженер Лубенс, – негромко повторил Розниекс. Он хотел было расспросить об этом человеке поподробнее но воздержался. Пусть Ромуальд побольше говорит о матери, с инженером успеется.

Однако Ромуальд вдруг умолк, лишь после паузы проговорил как бы с сожалением:

– У нее самой друзей не было. К нам никто не ходил – как ходят к другим. Родственники тоже у нас не бывали. Мать не поддерживала отношений с ними.

– Рассказывала она вам что-нибудь о себе, о работе?

– Она больше расспрашивала меня, а я у нее никогда ни о чем не спрашивал. Так у нас повелось.

– За вашей учебой в школе она, конечно, следила?

– Да. Ходила на все родительские собрания, терпеливо выслушивала все обо мне, хорошее и плохое.

– И за плохое упрекала?

– Да, но очень осторожно.