Сын Сарбая

Это был вопрос взрослого, думающего человека. Сарбай должен был признать, что с каждым днем сын его меняется и становится серьезнее.

— Колхозную, колхозную, — сказал он. — Обязательно поговорю о трудоднях с председателем. Половинку палочки тебе будут записывать каждый день.

Салима-апа, не скрывая восторга, бросилась целовать мальчика:

— Умница, умница ты мой!

Дардаке вырвался из ее объятий и убежал.

…И вот теперь он один-одинешенек в зеленой ложбине среди высочайших хребтов. Он стоит на скале, скрестив руки, — командующий коровьего войска, повелитель рыжих, черных и пятнистых жвачных парнокопытных, перерабатывающих траву в молоко. У командующего нет в руках никакого оружия. Ни винтовки, ни сабли. Даже кнута у него нет и хворостиной он не запасся. Здесь, на высоте в три с лишним тысячи метров, на альпийских лугах, ничто не беспокоит животных. Солнечные лучи не так сильно палят, чтобы коровы искали тени, нет тут ни бычьего овода, ни слепня. Другое дело внизу, в предгорьях. Там скот от жары теряет аппетит, лезет в воду, убегает под защиту деревьев. Там кругом посевы — и пшеница и ячмень. Только отвернется пастух — и скотина уже забралась на поля. А то залезет в сад или в огород; не дай бог, теленок проглотит картофелину — может задохнуться. Вот уж хлопот так хлопот! На джайлоо пастух учится спокойствию и созерцательности. Думать и смотреть учится, радоваться жизни в одиночку… Как же так? Чему тут радоваться? Нельзя забывать, какой это труд — быть одному, совсем одному с утра до заката. Бродить понемногу туда-сюда, понемногу петь, иногда кувыркаться. А что еще? Можно к коровам подойти, похлопать одну, другую. Сказать им несколько слов без всякой надежды на ответ.

Скучно, да? Тринадцатилетнему мальчишке, только что расставшемуся со школьными товарищами, ой, наверно, как скучно!

А вот и нет! Ничуточки не скучно Дардаке. Наверно, в крови у киргиза-горца способность к долгому одиночеству, к молчанию или к легкой одинокой песне. Часто и без слов поет пастух, звуками выражая красоту, питающую его глаза, его душу и даже тело. Это правда, что даже телом воспринимает чувствительный горец вечно меняющуюся красоту горной природы. Стоит пройти сто шагов и повернуться, горы открываются по-другому. Вот на далеком леднике, отразившись в талом озере, как бы расплющился солнечный луч. Справа открылась ощетинившаяся лесом гора и, как страшный зверь, смотрит на тебя красным каменным глазом. От такого взгляда дрожь пробегает по коже и весь холодеешь. Поднимешься на холм и видишь: две снеговые вершины, как два белоголовых старца, склонились друг к другу и шепчутся о тебе. Попробуй прислушайся — они сейчас же закроются тучей. Да и сами тучи-туманы, разве похожи они на те, что видны из долины? Тут они, рядом, совсем близко. Белые, и черные, и пятнистые, и светло-прозрачные, как пушок младенца или борода аксакала.

Дардаке был не самым лучшим учеником в классе, но книжки он любил, хотя и не мог долго читать — ему не хватало усидчивости. И все же книжки и учителя придали его уму и его зрению способности, каких не было у его предков, даже у отца, хотя отец много ездил и многое видел.

Бродя со стадом коров по травянистым склонам Ала-Тоо, Дардаке ощущал окружающий мир не только как пастбище для скота. Травы, кусты и деревья жили сами по себе и для себя. Он вглядывался в их жизнь. Он мог лечь на живот и часами наблюдать, как паук, переползая с травинки на травинку, плетет свою сеть, как оса прогрызает отверстие в камышинке, чтобы построить в ней свой дом, как тонкий, похожий на зеленую палочку богомол своими лапками-крючьями захватывает жирного кузнечика и безжалостно пожирает его живьем. Мальчик своими черными внимательными глазами следил за выводком горных куропаток — кéкликов, как они вслед за матерью то выскакивают на чистое пространство, то снова прячутся в кустах барбариса. Он слышал, как вдруг поднимался громкий шорох, писк и перебранка разных птичек на опушке горного леса, и, взглянув на небо, сразу понимал: тень беркута скользнула по земле и, учуяв опасность, переполошились мирные птицы. Он видал живой след — колышущуюся траву — и понимал, что змея только что здесь проскользнула… Все это замечали и до него, все пастухи умели это видеть, но Дардаке с помощью книг и школы научился понимать отдельные движения и шорохи, как общую жизнь земли. Его предки видели только то место, которое лежало перед их глазами, а Дардаке умел видеть себя в сердце Тянь-Шаня, на хребте Терскея, и понимать, как расположен вокруг него весь другой огромный мир с его странами и городами. Иногда он взбегал на самую верхнюю часть холма и карабкался на скалу, чтобы, осмотрев свои бесчисленные владения, свои обледенелые горы и зеленые холмы, свое синее небо, свои черные леса, своих птиц и зверей и, конечно же, свое стадо, крикнуть вдаль всем людям:

— Я здесь! Эй, люди в кыштаках и городах за горами, я, Дардаке-Ракмат, сын Сарбая, здесь, на холме! Не бойтесь, я не забываю о вас!

В середине дня Дардаке степенно, не спеша съедал свою лепешку, запивая ее молоком из бутылки. Если Дардаке находил на дне своей сумки тонкий кусочек вяленого мяса величиной с половину ладони, он прыгал и скакал от радости. Вяленое мясо не одним тем хорошо, что насыщает, — его можно долго жевать, очень долго, и все время будешь чувствовать вкус и запах. Это не то что сера — смола. Смолу жуешь и выплевываешь, а вяленое мясо глотаешь. Потом, когда наешься, можно пойти к роднику, лечь на живот и пить, пить, пока не замерзнут зубы.

Ах, какая вкусная, холодная и красивая вода в родниках на джайлоо! От отца Дардаке слыхал, что в городах продают мороженое. Неужели оно еще вкуснее родниковой воды? Какая она чистая и прозрачная! Здесь, в высокогорном джайлоо, все чистое. Потому что нет пыли. Никогда и нисколько. Ни на листьях деревьев, ни на траве. Даже на тропинках и то нет пыли. Ноги совсем не надо мыть. Они даже красноватые от росы, будто их облизал бык…

И все-таки к вечеру мальчик уже не знал, чем себя развлечь. Наконец, когда закат покрывал багрянцем вершину Верблюжьей горы, он по этой примете узнавал, что пришло время возвращаться в аил. Отломав ветку рябины, он бежал к стаду, махал веткой и кричал коровам:

— О-ош, ош!

Коровы будто ждали сигнала. Те, что лежали, пережевывая жвачку, тяжело поднимались, а те, что стояли, поворачивали голову к проходу между холмами, который вел к аилу. Мерной поступью коровы шли в свой вечерний путь, полное вымя касалось травы, и коровам это было приятно. Они смотрели добрыми сытыми глазами, их не надо было понукать и направлять, они знали, куда идти. Телята отбегали, взбрыкивали, бодались и вскачь возвращались в стадо, а мальчик, опираясь на рябиновый сук и воображая себя почтенным аксакалом, медлительно и важно шествовал позади.

Как-то раз Дардаке проснулся раньше обычного. Проснулся сразу, без понуканий матери. На душе у него было радостно, юрта, вся светлая, с открытой дверью и распахнутым тундуком, показалась ему райским шатром. Где-то поблизости звенели колокольчики, и ему показалось, что по воздуху разливается небесная музыка. Прислушавшись, мальчик понял, что звон этот не с неба пришел, он земной был, обыкновенный. Струи молока из коровьих сосков с силой бились из-под крепких рук доярок в жестяные подойники. Но ничуть не хуже была музыка оттого, что теперь ясным стало, откуда она идет. Музыка в душе была у Дардаке. И, когда замычал неокрепшим баском бычок-трехлетка, его голос призывной трубой прогремел в ушах мальчика, он почувствовал необычайный прилив сил. Он не вскочил, а прямо-таки взлетел со своего ложа, готовый бежать, кричать, петь.

Матери не было дома, она, конечно, тоже доила коров. Дардаке хотел было разыскать ее, но тут взгляд его упал на капканы, связанные сыромятным ремнем и подвешенные над дверью. Их было восемь или десять, они свисали темной гроздью и оттого, что свежий утренний ветерок пролетал через тундук в дверь, чуть-чуть позванивали, как бы напоминая о себе: