Росгальда

Затем они вернулись к картине. Так вот как создавались эти картины, занимавшие почетные места на выставках и в картинных галереях и оплачивавшиеся так высоко, они создавались здесь, в этих комнатах, которые знали только работу и отречение, в которых нельзя было найти ничего праздничного, ничего бесполезного, никаких милых пустячков и безделушек, в воздухе которых не чувствовалось ни аромата вина и цветов, ни воспоминаний о женщинах.

Над узкой кроватью были прибиты две фотографии без рамок, одна – маленького Пьера, другая – Отто Буркгардта. Он сейчас же узнал ее: это был плохой любительский снимок, изображавший его в тропическом шлеме перед верандой его индийского дома; под грудью все расплывалось в мистические белые полосы, потому что на пластинку попал свет.

– Мастерская у тебя великолепная. Вообще, как ты стал прилежен! Дай твою руку, дружище, как я рад, что опять вижу тебя! Но теперь я устал и исчезну на часок. Зайди за мной попозже, пойдем купаться или гулять, хорошо? Спасибо. Нет, мне ничего не нужно, через час я буду опять all right. До свиданья!

Он, не торопясь, двинулся к дому, и Верагут смотрел ему вслед, любуясь уверенностью и спокойной жизнерадостностью, выражавшимися в его фигуре, походке, в каждой складке его платья.

Между тем, Буркгардт хотя и зашел в дом, но прошел мимо своих комнат, поднялся по лестнице и постучался в дверь комнаты фрау Верагут.

– Я не мешаю? Можно мне немножко к вам?

Она, улыбаясь, впустила его, и эта слабая, неловкая улыбка на здоровом, тяжелом лице показалась ему странно беспомощной.

– Что за прелесть ваша Росгальда! Я был уже в парке и у озера. А как вырос Пьер! Он такой хорошенький, что я начинаю почти раскаиваться, что остался холостяком.

– Он производит впечатление здорового мальчика, правда? Как вы находите, он похож на мужа?

– Немножко. Или, собственно, даже больше, чем немножко. Я не знал Иоганна в этом возрасте, но я еще довольно хорошо помню, какой он был в одиннадцать-двенадцать лет. Кстати, мне кажется, что у него утомленный вид. Что? Нет, я говорю об Иоганне. Он в последнее время очень много работал?

Фрау Адель посмотрела ему в лицо; она чувствовала, что он хочет выпытать у нее правду.

– Кажется, да, – спокойно ответила она. – Он очень мало говорит о своей работе.

– Что же он теперь пишет? Пейзажи?

– Он работает часто в парке, большею частью с натурщиками. Вы видели его картины?

– Да, те, что в Брюсселе.

– Разве он выставлял в Брюсселе?

– Конечно, массу картин. Я привез каталог с собой. Я хочу купить какую-нибудь из них, и мне очень хотелось бы знать, что вы думаете, например, об этой.

Он подал ей тетрадку и указал на маленькую репродукцию. Она посмотрела на картинку, перелистала книжку и вернула ее ему.

– Я не могу ничего сказать, господин Буркгардт, я этой картины не знаю. Кажется, он написал ее прошлой осенью в Пиренеях и сюда совсем не привозил.

Она помолчала, затем перевела разговор на другую тему.

– Я еще не поблагодарила вас за подарки, которые вы привезли Пьеру.

– О, это такие пустяки. Но вы должны позволить мне дать вам тоже на память что-нибудь азиатское. Позволяете? Я привез с собой кое-какие материи, которые мне хотелось бы показать вам, и вы должны непременно выбрать себе то, что вам понравится.

В ответ на ее вежливый отказ он затеял целую шутливо-галантную словесную войну, и, в конце концов, ему удалось привести замкнутую женщину в хорошее настроение. Он принес из своей сокровищницы целую охапку индийских тканей, разложил малайские материи и ручные тканые работы, разостлал на спинках стульев кружева и шелка, подробно рассказывал, где нашел и приобрел за бесценок то или другое, и устроил веселый и пестрый маленький базар. Он спрашивал ее мнение, набрасывал ей кружева на руки, объяснял, как они сделаны, и заставлял ее разворачивать лучшие куски, щупать их, хвалить и, в конце концов, брать себе.

– Нет, – наконец, смеясь, воскликнула она, – я совсем разорю вас. Я не могу оставить все это у себя.

– Не беспокойтесь, – засмеялся он. – Я недавно посадил опять шесть тысяч каучуковых деревьев и собираюсь сделаться настоящим набобом.

Когда Верагут пришел за ним, он застал обоих в оживленной беседе. С изумлением наблюдал он за тем, как разговорчива стала его жена, сделал тщетную попытку вмешаться в разговор и, заметив подарки, принялся немного неуклюже выражать свое восхищение.

– Брось, это все дамские вещи, – сказал ему друг. – Пойдем-ка лучше выкупаемся!

И он увлек его к озеру.

– Твоя жена, в самом деле, почти не постарела с тех пор, как я видел ее в последний раз, – начал по дороге Отто. – Только что она была очень весела. В этом отношении у вас, значит, все благополучно. Недостает только старшего сына. Где же он?

Художник пожал плечами и сдвинул брови.

– Ты увидишь его, он приезжает на днях. Ведь я тебе как-то писал об этом.

И вдруг он остановился, приблизил свое лицо к лицу друга, проницательно заглянул ему в глаза и тихо сказал:

– Ты все увидишь, Отто. У меня нет потребности говорить об этом. Ты увидишь. Будем же веселы, пока ты здесь, дружище! А теперь пойдем к пруду, мне хочется опять поплавать с тобой наперегонки, как в детстве.

– Давай, – согласился Буркгардт, казалось, не замечавший нервности Иоганна. – И ты выиграешь, мой милый, что тебе раньше не всегда удавалось. Как мне ни горько признаться, но у меня растет брюшко.

Уже смеркалось. Озеро было все окутано тенью, в верхушках деревьев играл легкий ветерок, а по узкому голубому вырезу неба над водой, единственному, который парк позволял видеть, братской вереницей плыли легкие лиловые облачка, все одного вида и формы, тонкие и длинные, как листья ивы. Друзья стояли перед спрятанной в кустах купальней, замок которой не хотел отпираться.

– Брось! – воскликнул Верагут. – Он заржавел. Да нам купальня и не нужна.

Он стал раздеваться, Буркгардт последовал его примеру. Когда оба друга, уже раздетые, стояли на берегу и кончиками пальцев пробовали тихую, сумеречную воду, над ними в одно и то же мгновение пронеслось неясное сладостное дуновение из далеких времен детства; с секунду они стояли в предвкушении легкого, приятного трепета, который всегда овладевает купающимися в первый момент вхождения в воду, и в душах их тихо открывалась светлая, зеленая долина летних дней юности. Непривычные к мягким чувствам, они в легком смущении погружали ноги в воду и молча следили за кругами, которые, сверкнув, быстро разбегались по голубовато-зеленому зеркалу.

Наконец, Буркгардт быстро вошел в воду.

– Ах, как хорошо, – блаженно вздохнул он. – А, между прочим, мы с тобой еще можем показаться; если не считать моего брюшка, мы еще совсем молодцы.

Он поплыл вперед, встряхнулся и нырнул.

– Ты не знаешь, как тебе хорошо! – с завистью воскликнул он. – По моей плантации протекает чудеснейшая река, но если ты сунешь в нее ногу, то никогда больше ее не увидишь. Вся она так и кишит проклятыми крокодилами. Ну, теперь вперед, на большой кубок Росгальды! Поплывем до той лестницы и обратно. Идет? Раз, два, три!

Они шумно оттолкнулись от берега и поплыли, сначала смеясь и в умеренном темпе. Но дыхание юношеских дней еще носилось над ними: скоро состязание получило серьезный характер, лица приняли напряженное выражение, глаза сверкали, а руки, блестя, широкими взмахами рассекали воду. Они достигли лестницы одновременно, одновременно оттолкнулись опять и поплыли обратно. На этот раз художник несколькими сильными взмахами обогнал друга и очутился у цели немного раньше его.

Тяжело дыша, стояли они в воде, протирая глаза и молча глядя друг на друга смеющимся довольным взглядом, и обоим казалось, что теперь только они опять старые товарищи, и только теперь маленькая роковая пропасть непривычки и отчуждения между ними начинает исчезать.

Они оделись и с освеженными лицами и облегченной душой сели рядом на плоские каменные ступеньки ведущей к озеру лестницы. Они смотрели на темную гладь воды, терявшуюся уже по ту сторону, в овальной, закрытой кустами бухте, в исчерна-коричневом сумраке, лакомились сочными красными вишнями, которые отобрали по дороге у камердинера, не дав ему даже вынуть их из коричневого бумажного мешка, и с легким сердцем следили, как надвигается вечер, и как все ниже спускается солнце, пока оно не стало между стволами и не залегло золотых огней на зеркальных крыльях стрекоз. И они с добрый час, не останавливаясь и не задумываясь, болтали об институтских временах, об учителях и товарищах и о том, что вышло из того или другого.