Страница 8 из 56
Его брат, Ладислав Василевский, был сапожником. Имел свою вывеску на Кальварийской улице, за Зеленым мостом. Там и жил.
По пути Василевский, подшучивая, говорит:
— Только не очень-то хвастайся, что был сегодня у моего брата. И женке, смотри, ни слова…
Отец решил, что предстоит выпивка, и, тоже шутя, ответил:
— Ну, сперва поглядим, какое будет угощение.
— Пиво будет новое, — загадочно намекнул Василевский.
Заговорили о погоде…
Когда пришли, у Василевских уже собралось несколько человек, все не знакомые отцу. Будто бы кожевники, но, возможно, и сапожники. А на столе один чай с дешевым сольтисоном и черным хлебом. «Ну и угощение!» — усмехнулся про себя отец. Но скупости хозяев не удивился: где ты наберешься на такую компанию!
Последним пришел наконец самый знатный гость, которого больше всех ждали, — молоденький доктор Домашевич. Недавно он сдал экзамен на врача и еще донашивал студенческую куртку с пуговицами, украшенными царскими орлами. Выпив всего лишь один стакан чаю, правда, крепкого, и не вприкуску, как все, а внакладку, и даже не дотронувшись ни до хлеба, ни до сольтисона, закурил господин доктор папироску, откинулся на спинку кресла и сказал:
— Ну так вот, товарищи…
«Товарищи»! У отца даже мурашки побежали по спине, сердце замерло… Впервые за всю свою жизнь услышал он это слово, произнесенное вот так, запросто, и обращенное к ним, к рабочим… А доктор и пошел, и пошел. Целую лекцию прочитал о том, что и как нужно сделать, чтобы свергнуть царизм, освободить рабочий класс от ярма капитализма и построить социализм…
И всю ночь, придя из этих «гостей», от этого «нового пива», домой, отец ни на минуту не заснул. Все лежал и все думал…
* * *
Потом были еще сходки, но неожиданно оказалось, даже довольно скоро, что тут что-то вроде и не так… Сначала было немного смешно. А потом стало досадно. Выяснилось, что доктор Домашевич — ярый литовец. И часто всю свою лекцию с политической экономии сводит на то, что наш край — Литва, а мы — литовцы, только сильно ополячились или сильно обрусели. И внушал товарищам по кружку, чтобы считали себя литовцами и говорили по-литовски… Отец же мой, да и почти что все в организации, литовцами себя не считали, говорить по-литовски не умели и учиться говорить особенного желания не имели…
И вот на одной из сходок у того же Ладислава Василевского появился Станислав Тарусевич. Позже его прозвали «Очкариком» — больно большие носил очки. И хотя он был сыном помещика откуда-то из Минской губернии, но за рабочих стоял горой и был убежденный «международник», интернационалист, стало быть.
Вскоре все члены организации из числа рабочих — среди них и мой отец — литовца оставили и перешли к Тарусевичу. Работа закипела. Связались с товарищами из депо Виленского узла, протянули нити в Минск, Гродно, Двинск.
* * *
А потом, и очень скоро, моему отцу выбили левый глаз. На всю жизнь остался одноглазым…
В начале лета на улице виленского предместья Новый Город, где жила, да и теперь живет больше беднота, рабочий и ремесленный люд, собралась большая толпа. Ее вел молодой, отважный, энергичный парень, еврей, сапожник Гирш Лекерт, боевик виленской организации Бунда. Отец был в числе его ближайших помощников. Толпа устроила налет на полицейский участок и успешно отбила арестованных товарищей. Об этом первом массовом выступлении виленских рабочих написано немало. Но вот нигде не сказано, что во время этого выступления мой не в меру горячий отец камнем ловко пробил макушку одному низенькому городовому, а другой городовой, ростом повыше, замахнулся револьвером — и бац отца по самому глазу. С поля боя отца вынесли без сознания. Но хорошо, вынесли и спрятали: полицейским ищейкам так и не удалось его арестовать. Доктора боялись, что он совсем ослепнет. Один глаз спасли, а пострадавший вытек. Не ради пустого дела лишился отец глаза, а все же порой становилось ему обидно, что сгубил красоту в молодые годы. Утешал себя, рассказывал, тем, что хоть правый не выбили. Невелика утеха! Да ведь чем-то утешаться надо…
* * *
Лежал он в больнице долго, чуть ли не до осени. И не нашла моя брудянишская бабушка другого времени умереть, как этим летом. Все ждала из Сибири дедушку, но так и не дождалась. Сколько лет не было от него ни слуху ни духу! Думали, спился там, кончил свои дни где-нибудь под забором…
А ведь первое время писал бабушке, пусть два-три раза в год, а писал. Все просил, чтобы продавала она хату и ехала с сыном к нему в Красноярск. Бабушка робела: куда они поедут в такую даль? Как там они проживут? Все не могла решиться продать хату. А что, если придется вернуться? Где тогда жить?
Откладывала-откладывала, все ждала перемен. А потом и сына отправила в люди. Осталась в хате одна. И как пришлось помирать, то и болела и умирала совсем одинокая. Хоронили ее соседи. Но за несколько месяцев до ее смерти, еще до этого случая с отцом, в Брудянишки ездила мать — навестить бабушку, а заодно купить кое-чего по сходной цене — полотна, сала. И меня брала с собой. Потом мать вспоминала, что бабушка, лаская меня у себя на коленях, все присматривалась ко мне, говорила, что с лица очень я похож на дедушку:
— Весь в дедушку Антося! Ну вылитый дедуся! И носик, и глазоньки…
И вздыхала:
— Все дурь моя натворила. Бывало, ни в чем ему не уступлю, все насупротив делаю. Из-за этого он и с людьми рассорился, из-за этого и в Сибирь угодил…
Когда мать видела ее в последний раз, она была сморщенная-сморщенная, сгорбленная, седая бабулька, скрюченная, маленькая — в чем только душа держалась.
Два дива поразили мать. Первое диво: как бабушка, такая немощная, могла поднять и нести тяжелые ведра с водой? И второе диво: глаза бабушки. Синие-синие и чистые, ясные, словно девичьи!
* * *
Отец вышел из больницы уже после ее смерти. Съездил в Брудянишки, продал кое-какие бабушкины вещи, расплатился с соседями, кое-что привез с собой в Вильно.
Этих вещей только и было что сундук, который справил бабушке еще дедушка, небольшая ступка, корытце, отрез полотна и старая юбка… Лучшее, что бабушка сама загодя приготовила, соседи, как она просила, надели ей «на тот свет». А в хату отец впустил кузнеца Абрама, сына Зелика, за три рубля в год.
IX
ПЕРВОЕ МАЯ
Вернувшись из Брудянишек, отец снова пошел работать к Грилихесу. Тот его принял. Он ведь не знал, где отцу выбили глаз, и поверил, что хулиганы напали ночью на улице.
Грилихес ему посочувствовал, разохался и принял на работу одноглазого: не хотел лишиться хорошего мастера.
В городе после нападения рабочих на полицейский участок была введена «усиленная охрана». Генерал-губернатором в Вильно царское правительство назначило своего выдающегося сатрапа — барона фон Валя.
Все это давным-давно всем известно, я хотел бы добавить, что отец мой и под фон Валевы плети угодил, хотя и был уже одноглазый. Но это уже за празднование Первого мая 1902 года.
Отгремела знаменитая всеобщая стачка виленских кожевников, и Первого мая рабочие вышли на демонстрацию. Чем ответил рабочим фон Валь? Цинично надругался над ними. По его приказу полицейские держиморды высекли в участке розгами тридцать наиболее активных демонстрантов, в том числе и моего отца. Высекли и отпустили. Правда, секли аккуратно: у моего отца на всю жизнь остались рубцы, где была рассечена кожа.
Много лет спустя, когда я вырос, а отец вернулся из сибирской ссылки и мы пошли с ним в баню, его спина была для меня живым, ходячим экспонатом из музея революции.