Страница 55 из 56
* * *
В этот день, 6 января, город с самого утра украсился красными флагами. По улицам двигались красноармейские части. Рабочие вышли их встречать. Гремели оркестры. Выступали ораторы. Работницы подносили красноармейцам подарки — небогатые подарки, зато от всего сердца…
А вечером, на последнем заседании Горсовета старого созыва, все фракции приветствовали Красную Армию и благодарили ее за освобождение… Память погибших товарищей почтили скорбным долгим молчанием.
На другой день, 7 января, состоялись торжественные похороны. Хоронили в сквере, в центре города. За ночь сложили каменный склеп. На похороны вышел весь виленский пролетариат. Проводы с Вороньей до сквера были величественные, грандиозные.
За последним гробом, а потом возле склепа, когда произносили траурные речи, я видел старенькую еврейку.
Худая, сморщенная, бедно одетая. И повязала черную шаль — выношенную-выношениую, в дырочках. Шаль была легкая, летняя, а она повязала ее зимой. Черная шаль, а в руках белый платочек. Платочек держала, слезы не вытирала. И плакала молча, лишь изредка, сама не замечая, то отмахивалась головой от мыслей, то кивала ею, сверху вниз, в отчаяньи, и вся сникала…
Очевидно, это была мать товарища Аза…
Вечером 8 января на Вороньей уже варили кашу…
XI
ДНИ БЕГУТ
Дні бягуць, нібы хто іх гойіць,—
Паляцелі стагоддзі тарчма…
Міхась Чарот
Товарища Рома перенесли из госпитая святого Якуба в Литовскую поликлинику. У него кровоизлияние. Пуля прошла грудь навылет, но оказалась прострелена артерия, кровь сгустилась и закупорилась.
В поликлинике его оперировали. Операцию делал профессор из Юрьева, знаменитый хирург Мантейфель. И вылечил. Если бы не он, вполне возможно, умер бы товарищ Ром.
Встал на ноги наш виленский вожак — и сразу же за работу…
19 апреля, в ночь перед католической пасхой, на Вильно снова напали польские легионы, неожиданно подойдя большими силами. После трехдневных боев на улицах города красные бойцы отошли от Вильно до лета 1920 года. Товарищ Ром остался работать в подполье.
Месяца через два его арестовали. Сидел он в Лукишках долго. Потом его обменяли.
Теперь работает где-то в СССР, и как слышно — на очень ответственной должности. Продолжает коммунистическую работу…
* * *
Товарищ Кобак был комиссаром 8-го Красного полка, и когда 19 апреля белополяки напали на Вильно, он до последней минуты косил их пулеметом в Зверинце, недалеко от Знаменской церкви. Уже нужно было отступать из Вильно, вернулся бы летом 1920 года, но он не отступил… Легионеры напали на него сзади. И там нашла его смерть.
А парень какой был красивый! Отменный танцор. Девушки и молодицы сохли по нем. Отличный портной. Выдающийся профсоюзный работник. И отважный воин.
В самом расцвете своем славно отплясал он мазурку своей короткой жизни…
Слава герою!
* * *
Летом 1920 года, когда красная конница, подобно урагану, налетела на Вильно и на старинной башне Замковой горы вновь взвился победоносный красный флаг, приезжал к нам Тарас. Зашел к Вержбицкой.
— Зачем ты приехал? Все вспоминаю мужа… Почему он стрелялся? Был бы жив, как ты..
После событий на Вороньей усы Тараса долго были неодинаковые: один черный, другой седой… Потом сравнялись, снова оба уса стали черными…
Сейчас Тарас работает где-то в СССР, кажется, в Минске. Продолжает коммунистическую работу.
* * *
Туркевич сидел в Лукишках с января 1919 до начала 1920 года — весну, лето, осень и половину зимы — в чудовищно тяжелых условиях и очень подорвал свое здоровье. В тюрьме его морили голодом, передачи никто не приносил.
Зимой 1919–1920 года его тоже выменяли, и когда он ехал в Советскую Россию, мне случилось с ним свидеться. Взять у меня хлеба в дорогу он не захотел, попросить дать ему, если есть, «Жалейку» Янки Купалы. Я удивился, но сходил в белорусский книжный магазин на Завальной улице и купил ему эту книжку. Принес, отдал.
И поехала с ним «Жалейка» в Оршу. Там он работал до лета 1920 года, и как только Красная Армия взяла Вильно, сразу же вернулся на свою старую очень убогую квартиру на Погулянке.
Жена его жила одна, без детей: их устроили в приют «Белорусского общества помощи жертвам войны».
Через несколько лет Туркевич эмигрировал в СССР. Жил в Минске. Пытался восстановить себя в компартии, даже ездил, рассказывали, в Москву, к товарищу Антоновичу. Но так вне партии и остался. Причина: какие-то его былые шашни с белорусскими националистами в Вильно. Как говорится: «Коготок увяз — всей птичке пропасть…» Семья его теперь также в Минске. Только не вся. Старшую его дочурку, Стасю Туркевич, которая жила в Вильно, сослали на каторгу. Хотя Стася и росла какое-то время под опекой ксендза Адама, но выросла коммунисткой.
* * *
Отец мой перешел в компартию и хорошей работой загладил свои ошибки. В 1922 году, во время выборов в сейм, он агитировал за список № 5 («Союза пролетариев городов и деревень») и был арестован. Около года просидел в разных польских тюрьмах, пока не выпустили без суда… Осенью 1923 года он эмигрировал в СССР и живет в Минске. Первое время работал на кожевенном заводе, потом его перевели на пенсию.
Пишет, чтобы мы ехали к нему. А я думаю: «Не всем же туда ехать. Надо же кому-то и здесь оставаться, пока можно…»
Все жалуется, что редко ему пишем.
А мне же времени не хватает, отец ты мой милый!
«Виленских коммунаров» я писал пять лет. И вот должен закончить — хотя бы в таком уж виде, как оно есть…
Конец. 31.XI 1.32 г.
Да разве в письмах напишешь все, что думаешь! Чтобы прочитал какой-нибудь пан и сгреб за шкирку?.. Дудки! Мы уже кое-чему научены…
* * *
А Ромусь Робейко дослужился до офицерского чина. Все воевал на советском фронте — за ту Польшу, какая есть теперь… Надавали ему чинов, орденов. И когда война кончилась и легионерам стали давать землю, он тоже получил надел, — как младший офицер, пятьдесят гектаров, где-то около местечка Брудянишки.
Заделался осадником, зажил помещичком. С разрешения наисвятейшего Папы с Юзей развелся. И сочетался браком с польской патриоткой из Варшавы. Да недолго потом красовался на этом свете…
В 1926 году белорусские крестьяне спалили его имение. Он привел карательную экспедицию, но вскоре был убит неизвестными на дороге, когда возвращался из своего имения в Брудянишки.
* * *
Арон теперь где-то на Урале, директором завода. Ева с детьми давно уехала к нему. А Брудянишки за это время нисколечко не изменились. Как и в годы моего детства, там и теперь кривые улочки с пылищей и смрадом летом, с грязью по колено осенью и весной, покривившиеся хатки, сорванные с петель ворота, прогнившие тротуарчики в одну-две доски. И чахлые деревца, которые еще в годы моего детства торчали там-сям при хатках. Они даже не подросли за это время, торчат, как бывало, ничем не огражденные, вечно обгрызенные табуном голодных местечковых коз.
И всего-то перемен, что вместо одного царского урядника здесь теперь множество полициантов и шпиков, а вместо одной царской монопольки — десяток «рестораций» с крепкими напитками, «распивочно и на вынос…». Выслеживают, да не выследят, спаивают, да вот никак не споят…