Страница 41 из 91
Рассказы о милосердии Девы (повторяю, весьма многочисленные и встречающиеся практически в любом сборнике «примеров»), — несомненно, симптом укрепившегося культа Богоматери и интериоризации религии, опиравшейся вместе и на страх пред Страшным судом и на надежду на снисхождение. Мы видели, что и сам Христос в проповеди не лишен любви и милосердия. Он — прежде всего источник и хранитель справедливости, но эта его iustitia не вовсе лишена тепла и мягкости. Английскому монаху-цистерцианцу было ниспослано видение: покойный приор монастыря в Суффольке был призван на суд пред святыми Бенедиктом и Бернаром, которые обвинили его во многих грехах и назначили наказание. Первый удар, нанесенный святыми покровителями ордена, казалось, сокрушил его плоть; второй сломал ему все кости; они намеревались нанести и третий удар, когда раздался глас божьего милосердия, призвавший их к пощаде, а иначе отправился бы он после третьего удара в ад (SL, 482). Монах, отвергнувший крещенье, для того чтобы взять замуж дочь языческого жреца, видел, как из его собственного рта вылетел голубь, — то была его душа. Тем не менее Господь от него не отрекся, и монах воскликнул: «Коль Бог мне помогает, когда я Его отверг, то как же я отступлюсь от Него?» После покаяния и трехнедельного поста душа к нему возвратилась (Hervieux, 292f.). Разбойник, искренне и глубоко раскаявшийся перед смертью, был помилован Господом: «Ты назвал Меня милосердным, и я тебя милосердно принимаю» (Klapper 1914, N 99).
И все же в качестве средоточия доброты и всепрощенья в «примерах» выступает Богоматерь. Она — главная заступница пред Судией, умоляющая его сменить гнев на милость. Она оказывает прямое, буквальное давление на чаши весов, на которых взвешиваются добрые и злые дела грешников, и, собственно, только благодаря ее вмешательству погрязший во зле и грехе мир еще продолжает существовать. В драме всемирной истории спасения, как она мыслится проповедниками, Марии принадлежит поистине ключевая роль.
Глава 7
Душа и тело
Как мы видели, страх перед загробным судом владел сознанием верующих и последовательно культивировался проповедниками. Можно ли как-то проанализировать этот страх, вычленить в нем некоторые компоненты и факторы? Разумеется, самое намеренье несколько сомнительно, ибо страхи и, в частности, коллективные фобии — явление, относящееся по преимуществу к сфере иррационального, а потому едва ли поддающееся последовательному анализу. Тем не менее главные составляющие страха средневекового человека перед «последними вещами» более или менее ясны. Он не столько боится физического конца — во всяком случае, не об этом страхе идет речь в «примерах», — сколько им владеет страх божьего проклятья. Христос выступает в проповеди в двух ипостасях — сурового Судии, руководствующегося исключительно сознанием высшей справедливости, и любящего Отца, который принес себя в крестную жертву ради спасения душ своих заблуждающихся грешных чад и неустанно о них печется. Фигура Бога-Отца в изучаемых нами памятниках отсутствует, и отцовские функции всецело присвоены Спасителем.
Зримый облик Христа, в каком он предстает в видениях, — это прежде всего Распятый, который нередко оживает для того, чтобы обратиться к верующему со словами предостережения, а то и с угрозами и даже прибегнуть к физическому насилию. Далее, это Младенец, сидящий на руках Матери, преимущественно в сценах, в которых статуя Мадонны с маленьким Сыном оживает и включается в ход действия. В виде Младенца, обнаруживающегося в хлебе евхаристии телесно, Он чаще всего рисуется в «примерах» о злодеяниях иудеев, которые всеми средствами стараются завладеть гостией и причинить ей физические страдания: они режут ее ножом или колют иглой, и тогда из освященной облатки слышен детский плач, она источает кровь, а нередко в ней показывается «маленький Бог христиан», как иудеи называют Христа. Они якобы используют кровь христиан в ритуальных и медицинских целях. Издевательства над хлебом евхаристии служили главным оправданием еврейских погромов (см. ниже).
Рудольф Шлеттштадтский, который детально описал подобные погромы, прокатившиеся в западных областях Германии в конце 90-х годов XIII века, образованный приор доминиканского монастыря, разделяет отношение простонародья к гостии как к телу Христа в буквальном, физически ощутимом смысле. Попутно он сообщает, как стало кровоточить поврежденное камнем распятие, породив ужас участников погрома. Грани между символическим и спиритуальным пониманием пресуществления и верой в то, что в каждой облатке и в каждом распятии телесно присутствует божество, эти грани стираются не только в народном восприятии, но и в изображении ученого автора.
В своей интерпретации причастия Рудольф Шлеттштадтский не отличается от других составителей сборников «примеров». В одном из них рассказано о парижском иудее, который, прикинувшись христианином, получил в день пасхи тело Христово и унес его во рту домой, где надругался над ним вместе со своими единоверцами, в результате чего брызнувшая из облатки кровь образовала поток на улице. Кровотечение остановила только молитва христианского священника, и с тех пор этот уголок Парижа зовется vicus sanguinis (ТЕ, 101–102). Встретив в пасхальный день клирика, иудеи спросили его, явно с издевкой, где же тело Христово, которое он будто бы получил? «В душе моей», — отвечал клирик. «А где же душа?» — «Верю, что в сердце моем». Решив проверить, иудеи убили клирика и вынули из груди сердце. Когда же они его разрезали, увидели в нем прекраснейшего Младенца. В ужасе убийцы закричали, на крик сбежался народ, преступление раскрылось, и все узрели это чудо. Иисус сказал: «Кто ест Мое тело и пьет Мою кровь, пребывает во Мне, и Я — в нем, и вот, возвращаюсь Я в свое жилище, из коего вышел». На глазах у всех Младенец вернулся в сердце клирика, и тот немедля поднялся живой и невредимый (ТЕ, 101). Этот мотив не был новым в XIII веке. Существовал рассказ о раннехристианском святом, которого спросили, почему христиане с радостью принимают мученическую смерть. Потому, отвечал святой, что в наших сердцах запечатлен знак креста. Тиран, отправивший святого на казнь, приказал вскрыть его сердце и действительно нашел в нем знак креста. Под влиянием чуда тиран обратился в истинную веру (Hervieux, 337–338).
Верующие встречаются не только с Христом-Младенцем, но и с самим таинством непорочного зачатия. Если переживавшие экстатические видения монашки идентифицировали себя с Девой Марией и размышляли над таинством непорочного зачатия, ношения божественного плода и рождения Христа[117], то мирянки, о которых повествуют «примеры», испытывали все это телесно, насыщая мистику физиологией. Жак де Витри приводит два поистине поразительных «примера». Когда он проповедовал в Брабанте, к нему за советом пришла некая очень религиозная бедная девушка и поведала о себе следующее. Каждый год в день зачатия святой Девы ее утроба начинала полнеть, иногда же она ощущала движение в ней младенца, испытывая при этом неизъяснимое счастье. В ночь на Рождество, в тот час, когда, как она полагала, Дева родила, ее живот опадал, и тогда в грудях в изобилии появлялось молоко. Это чудесное превращение происходило с нею на протяжении многих лет. Жак де Витри не скрывает своего изумления и растерянности. По его признанию, он не мог посоветовать ей ничего другого, как только утаить от окружающих это явление, дабы они не осмеяли ее и не учинили скандала. Такая психофизиологическая идентификация девушки с пресвятой Девой поставила Жака де Витри в тупик. Он хочет избежать огласки и скандала, но вместе с тем записывает рассказ «псевдо-Богоматери», который, видимо, не лишен в его глазах назидательной стороны. Переживания простолюдинки не осуждаются им как заблуждение или наваждение дьявола, и о них можно говорить в проповеди. Если у нашего проповедника и были сомнения относительно истинности подобного чуда, он их не высказывает. Впрочем, едва ли он склонен не верить в подобное, ибо тут же приводит и другой «пример», причем на сей раз полагается на то, что сам видел. В Лионе он встречался с замужней женщиной: в ее утробе плод двигался вслед за крестом, которым священник водил над ее животом (Greven, N 45, 46; Frenken, N 44, 45). Эти рассказы (созданные как бы специально для Анатоля Франса) должны были восприниматься в контексте проповеди вполне серьезно, без какой-либо критики или насмешки.
117
Sciurie H. Die Frauenfrage und der Stil der deutschen Plastik zwischen 1270 und 1350. - Stil und Gesellschaft. Ein Problemaufriß. Hg. von Fr. Möbius. - Dresden, 1984, S. 173 f.