Страница 18 из 91
Естественно, критика эта — односторонняя, она лишена какого бы то ни было духа социального преобразования. Но отказать проповедникам в глубоком и разностороннем знании жизни никак нельзя. Это были монахи, не отсиживавшиеся за стенами монастырей. Странствуя из деревни в деревню и из города в город, меняя провинции и страны, они многое видели и слышали, и поэтому их знания были не книжными (или не только книжными), но практическими, опирающимися прежде всего на личный опыт. Они вездесущи, они «варятся» в самой гуще жизни. «Примеры» показывают проповедника, который бичует духовенство в собрании церковных иерархов и обличает светскую власть в королевском дворце; в городском соборе он бросает обвинения в лицо мошенников-купцов и грозит неминуемой гибелью ростовщикам; в монастыре он не дает спуску нерадивым монахам и попустительствующим им настоятелям, а крестьян и крестьянок терроризует картинами геенны огненной за их приверженность ко всякого рода суевериям; достается от него и схоластам и школярам, которые променяли благочестие на книжную ученость; женщина для него — сосуд зла, и он не знает меры в обличении ее распущенности, тщеславия и сварливости.
Проповедники внушают слушателям: мир тонет в грехе, и спасти может только искреннее и немедленное покаяние. Один из лейтмотивов проповеди — близящийся конец света. Вся жизнь человека несет на себе отблески грядущего Страшного суда. Собственно, суд уже вершится, ибо люди, души которых побывали на том свете и возвратились в бренные оболочки, свидетельствуют о муках, испытываемых грешниками в аду. Будучи обвинителями современного им общества и каждого из его членов, проповедники вместе с тем, по существу, выступают и в роли судей. Они выносят безапелляционные приговоры — им ведомы воля Господа и его решения в отношении любого грешника. Не приходится сомневаться в том, что воздействие их проповеди и прежде всего заключающихся в ней «примеров» на нравственное сознание и психику верующих было велико. Из источников более позднего периода известно, как проповедники буквально терроризировали своих слушателей. Бернардино Сьенский (первая половина XV века) обещал жителям Перуджи показать во время следующей проповеди дьявола во плоти, и, когда все поспешили прийти, вскричал: «Вы хотите увидеть дьявола? Посмотрите друг на друга, ибо вы-то и суть подлинные дьяволы», — и обрушился на их пороки. Некий проповедник в начале XVII века начинал свою миссию с того, что велел ударить в набат; народ сбегался, уверенный, что произошло несчастье, и проповедник объяснял: беда в том, что им всем грозит погибель души. Итальянский священник вопрошал аудиторию: «Кто в этой церкви самый тяжкий грешник?» — и все кричали: «Я!» — проливая слезы и ударяя себя в грудь[54]. Морально-религиозная атмосфера в конце средневековья, вне сомнения, отличалась от умонастроений XII–XIV веков, ибо церкви в конце концов удалось более глубоко укоренить в сознании верующих чувство греховной виновности, но едва ли эти изменения были радикальными. Ужас при мысли о божьем суде и осуждении душ легко охватывал прихожан и в изучаемый нами период. Польский проповедник начала XIV века, пересказывая «примеры» раннего средневековья, приводит рассказ о людях, которые спаслись лишь потому, что были охвачены страхом перед загробными карами; один из них, явившись с того света, поведал, что страх очистил его от всех содеянных им грехов[55].
Проповедники сознательно культивировали это чувство. Знакомый Жаку де Витри священник заключал воскресную проповедь таким обращением к прихожанам: «Не молитесь за душу моего отца, который был ростовщиком и не пожелал вернуть средства, накопленные ростовщичеством, — да будет проклята душа его и да мучается она вечно в аду, так чтобы никогда не узрел он лика божьего и не избежал бы рук чертей». Этим он внушал страх другим грешникам, замечает Жак де Витри и со своей стороны заявляет: «Если б я верно знал, что мой отец ушел из этого мира хотя бы с одним смертным грехом, то я не прочитал бы за него „Отче наш“, и не подал бы милостыни, и не отслужил бы ни единой мессы…» (Crane, N 216).
Можно было бы привести «примеры», упоминающие людей, которые под влиянием проповеди до такой степени отчаялись в возможности спасения, что шли на самоубийство. Страх быть проклятым приводил к тому, что человек, раздав свое имущество, спешил сделаться монахом, уходил в крестовый поход или в паломничество, подвергал себя изнурительным постам и бдениям и делался жертвой горячечных фантазий и видений. В конце концов, не вправе ли мы истолковывать немалую часть видений как симптомы критических душевных состояний, когда муки совести и страх быть навечно проклятым порождали перед взором человека страшные сцены с участием демонов или разгневанных Христа и Богоматери? He показателен ли в этом смысле хотя бы сон монаха, обуреваемого плотскими влечениями? Ему привиделся страшный мясник, который, подойдя к его постели, отрезал ему гениталии и бросил на съедение сопровождавшему его огромному черному псу. Более похоть монаха не мучила (DM, IV: 97).
Проповедник умело пользовался словесными средствами, которые мобилизовали широкую гамму чувств слушателей — от страха и изумления до веселья. Шутка — частая гостья в проповедях. Ограничусь здесь одним примером. Из двух друзей-рыцарей один постригся в монахи и убеждал друга последовать его примеру. Но тот отвечал, что страшится одной вещи, которая мешает ему вступить в орден. Что же это за страшная вещь? — Вши, кои в изобилии водятся в шерстяных рясах. Собеседник со смехом возразил: «Ты не страшишься меча в битвах дьявола и опасаешься насекомых в воинстве Христа? Лишат ли тебя вши царства Господня?» Позднее рыцарь вступил в орден, и с тех пор он не боялся вшей, даже если б вши всех монахов собрались на его теле (DM, IV: 48). И в шутке проповедник не забывает назидательной цели своей речи, умело сталкивая преходящее и вечное, предельно низменное с высшим.
Сохранились свидетельства напряженного интереса, который вызывало слово опытного проповедника, но также и противоположные свидетельства невнимания слушателей. Встречаются жалобы на то, что прихожане уходят из церкви после службы, не дождавшись проповеди. Зная нетерпение своих слушателей, Робер де Сорбон говорил: «Вот краткое слово, и мы постараемся, коль сумеем, сделать из него краткую проповедь: хорошо знаю, что вы хотите нынче краткой проповеди и долгой пирушки, но, увы, не будет вам краткой мессы!» (Crane, 203). Здесь игра слов: longam mensam («долгого пира») и brevem missam («краткой мессы»). Французский проповедник Фульк не мог собрать горожан на проповедь. Тогда вскричал он: «Разбойники! Разбойники!» Все сбежались: «Где разбойники?» Фульк отвечал: «Адские разбойники в сем городе, они пытаются завладеть душами!» Все сокрушенно выслушали его проповедь (Greven, N 55). «Шут собирает больше слушателей, чем проповедник» (Робер де Сорбон). «Предпочитают слушать о Роланде или Оливье, нежели о Боге, и это несправедливо, ибо смерть Христа столь же драматична, как и смерть Роланда. И, однако, многие сочувствуют Роланду, а не Христу» (Герар Льежский)[56].
Но подчас отсутствие интереса у слушателей вызывалось поведением самого проповедника. Некий нерадивый пастырь, торопясь на пир, скомкал проповедь и подгонял слуг, и один из них воскликнул: «Святая Мария! Вы проповедовали нам о терпении, а сами не можете немного подождать!» На что тот отвечал: «Друг мой, я дал вам урок терпенья, но я не медлю с уплатой долгов, и посему мне верят» (Crane, 35). Не все проповедники сами являли образец тех добродетелей, к которым призывали паству, и к этим дурным примерам взывали еретики-альбигойцы во время диспутов с католиками: «конные» прелаты «проповедуют пешего Христа» (ЕВ, 251). Как рассказывает Этьен де Бурбон, один знаменитый теолог сразу же после проповеди о смирении Господа и об его ослице взгромоздился на богато украшенную лошадь, и некая старуха, схватив лошадь за узду, повергла его в смущение вопросом: «О учитель, такова ли была ослица Господа?» (ЕВ, 82. Ср. 83; ТЕ, 299). Но этот неблагоприятный для монахов «пример» как бы уравновешивается противоположным.
54
Delumeau J. Le péché et la peur. La culpabilisation en Occident (XIIIе - XVIIIе siècles). - Paris, 1983, p. 372–374, 376–377.
55
Wolny J. Op. cit., S.268.
56
См.: Langlois Ch.-V. L’éloquence sacrée au Moyen Age. - Revue des deux mondes, t. 115, 1893, p. 189–190.