Страница 2 из 133
Так было всегда. Ему было приятно, что от него ждут советов. Может, именно потому его почти никогда не оставляли мысли о работе. Именно давать советы, а не вмешиваться. Это его вторая установка — не навязывать себя, не нажимать, хотя опять-таки от этого полностью уберечься нельзя, как бы он этого ни желал, да и стремился ли к тому до конца — зачем же тогда он здесь!
Он любил появляться на работе с чем-то новым, обдуманным. Знал, что удивляет, уже привык удивлять; он давал толчок, заряд всем (и это действительно почти непроизвольно — энергию, энтузиазм осмысленно дать нельзя). Именно тогда, когда нес в себе новую идею, новую мысль, ему особенно хотелось идти на работу. И не то чтобы не любил своего дома или уж слишком привык к этим людям, — хотя конечно же и привык, и не только он к ним, но и они к нему, он знал, что его уважают, ну, пусть не все, но даже те двое или трое, что не принимали его поначалу, примирились, более чем примирились, стали думать, что он лучше, чем мог бы быть кто-либо другой. Остальные же в самом деле уважали искренне, а может… даже любили его. То есть уважали в наивысшей степени.
Именно такое уважение и светилось сейчас в глазах Вадима Бабенко, что стоял у окна, задумчиво курил сигарету. Вадим поздоровался красивым, глубоким наклоном головы, в его глазах светилась приязнь. Вадим — молодой кандидат, ему двадцать семь, а он уже готовит докторскую диссертацию. Говорят, Бабенко — надежда лаборатории. Возможно, когда-то он и заменит Марченко. Дмитрий Иванович думал об этом спокойно, может, потому, что это произойдет не скоро, а может, и потому, что все-таки еще неизвестно, в ком он найдет себе замену. Ведь это зависит от него. Вадим же и впрямь для своих лет весьма рассудителен и умен. И, как теперь говорят, информирован.
Дмитрий Иванович подумал, что именно это слово полнее всего выражает Вадима. Бабенко знает все — от скорости деления амебы до скорости полета последнего спутника, от способа добывания золота из морской воды до способа выведения пятен на шерсти и шелке. К нему в лабораторию обращаются как к энциклопедическому словарю. Дмитрий Иванович, который свое время тоже не на карточную игру потратил, удивляется, каким образом за столь еще короткий век в эту красивую голову набралось столько информации, как ее не вытеснили мысли о девушках, о модных галстуках, о байдарках или еще о чем-либо. Правда, Вадим всегда одет по моде, даже изысканно, и сейчас на нем серый полуспортивный костюм, длинный в клеточку галстук, тупоносые лакированные ботинки, но это, скорее всего, простая аккуратность, опрятность. Так как на решение распространеннейшей формулы: Х + У = любовь — отдает времени совсем мало. Хотя он и не аскет, Дмитрий Иванович как-то встретил его в кино с высокой белокурой девушкой, но Вадима никогда не зовут к телефону с двусмысленной усмешкой лаборантки, он не удирает украдкой с работы и не приходит на работу заспанный, со следами губной помады на воротнике сорочки. Как, к примеру, Евгений Лисняк, которого тот же Вадим называет не иначе как запрограммированным на любовь. Все силы индивидуума вложены туда, на иное темперамента и энергии остается совсем мало. Не случайно же Евгений и материала на кандидатскую диссертацию еще не собрал.
Ко всему еще Вадим и красив необычайно. Можно сказать, что он красив аристократически.
— Вадим, — сказала однажды Светлана Кузьминична, — ты мне кажешься похожим на Дориана Грея.
На что Вадим учтиво и вместе с тем подчеркнуто театрально поклонился и ответил:
— Надеюсь, в своем комплименте вы не идете дальше портретного сходства.
У Вадима продолговатое бледное лицо, ровный нос, выразительные губы, которые сейчас так приязненно улыбались Марченко. Вадим намеревался что-то сказать, может, то, что светилось в его улыбке, но сдержался. Он не хотел, чтобы Дмитрий Иванович истолковал его слова как подхалимство.
Марченко вошел в кабинет. Кабинет — с левой по коридору стороны, первая комната от лестницы. В кабинете царил запах сероводорода и ацетона, он его еле чувствовал, он привык к нему, потому что это был второй запах жизни, а может, даже первый, а тот — травы, цветов — стал вторым, ведь о нем только мечталось и говорилось и редко когда доводилось им наслаждаться. Однако он распахнул окно. Свежий ветер качнул плотную занавеску, прошелестел бумагами, поднял на столе несколько листочков, но не осилил сбросить их на пол. Марченко боялся сквозняков — в этой узкой длинной комнате всегда тянуло, но сегодня он оставил раскрытым окно, а не форточку, как всегда.
Сел за стол, вынул сигарету. Перекинул на календаре сразу три листочка (ого, сколько собралось!). Сегодня пятница, восьмое мая. Делал все привычно, почти непроизвольно. И рабочее спокойствие, овладевшее им, было тоже будничным, обычным. А вот ощущение, как ему начинать день, было яснее, чем обычно. Мысленно объял весь плацдарм, на котором должна начаться подготовка к штурму, — так несколько иронично, но ирония только в определении, а не в сути, — подумал он о лаборатории и о том, что они должны сделать. Этот кабинет, комната и несколько соседних — весь отдел — лаборатория, как называли они по-старому, — были его миром. Совершенный и несовершенный, но в какой-то степени, в какой это может быть зависимо от человека, создан им. Не тем только, что он первым возглавил эту лабораторию, можно сказать, создал ее — ведь именно из его работы, из его докторской диссертации, она отпочковалась от лаборатории белковых компонентов, — что и темы разрабатывал он, и принимал на работу сотрудников, и даже закупал оборудование. Конечно, проблему начинал не он, она назрела во всем мире, над ней работали на всех континентах. Но все равно: и проблема, и темы, и даже аппаратура (кстати, очень убогая, по нынешним временам) были его миром. Не владеньем, а миром, от которого он зависел, который уже существовал как бы сам по себе, хотя он и создал его. И даже был его центром, его средоточием. В самом деле, он был как бы… зажигательным механизмом в машине. Он задавал этой машине определенное количество оборотов, заставлял людей и самого себя работать энергичнее, шевелить мозгами, докапываться, искать — идти дальше. Заставлял, следовательно, не как руководитель, не как начальник, а как сердцевина этого агрегата, его зажигательная часть, его ротор, который вертит все вокруг. Однако он понимал, что ему нужно так «вертеться», и придерживался заданного ритма сознательно. Причем в минуты абстрагирования он прибегал к своему собственному объяснению, к своей легкой остроте: «Труд создал человека и должен спасать его от своего же порождения — холодной работы ума». Это действительно была почти шутка, ибо, какой бы холодной ни была работа мозга, она порождала чувство удовлетворения, зажигала страсти; по крайней мере, он не находил начала и конца, это был один навечно замкнутый цикл. Лично для него, да, вероятно, и для многих людей, она стала целью. И в этом плане шутка теряла смысл. Люди не смогли бы жить без работы. Пожалуй, без нее они посходили бы с ума. Она организует, становится самой жизнью. Даже выходные, отпуска желанны потому именно, что есть работа. Их можно не использовать, как не пользовался ими он, можно утешаться ими в мыслях, отдаваясь работе, браня ее, а порой, может, и проклиная.
Дмитрий Иванович закурил. Это была его первая сигарета за сутки. Он не курил дома — когда-то курил много, везде, а потом по совету врачей бросил совсем, потом начал снова, но уже только на работе, и привык, даже удивлялся этой своей привычке, покорившей его. «Человек — такое существо, что может привыкнуть ко всему», — говорил он друзьям. Как только выходил из трамвая и сворачивал на дорожку к институту, у него появлялось желание закурить, скорее даже не желание, а ощущение во рту закуренной сигареты. И чем ближе подходил к институту, к кабинету, тем сильнее оно становилось, и последние шаги он почти бежал.
И вот — первая затяжка.
А поскольку он три недели не курил, у него по-настоящему закружилась голова. И захмелела, приятно затуманилась мысль, подернулась какой-то причудливой оболочкой, отдалилась, проступила размытыми контурами на расстоянии, он слишком уверенно думал, что то, над чем бились полгода, распутают вот сейчас, в ближайшие дни. Они возьмутся… Он перекроит все заново…