Страница 125 из 133
— Из Позднего. Жура́ моя фамилия.
— А, Жура, — сказал председатель и протянул через стол руку. — Знаю. В газете читал. Партизанил?
Василю сделалось неловко, что председатель исполкома знает его, а он председателя нет, и в то же время исчезла скованность, и ему стало легче рассказывать.
— Мудреное твое дело, — сказал председатель, выслушав Василя, — но не безнадежное. Я ведь не думаю, — пощупал он его своим единственным глазом, — что ты для меня сочинил байку.
— Ну, что вы… — воскликнул Василь, но председатель остановил его взмахом руки.
— Пригласишь на свадьбу. — Повернулся к стене и дважды стукнул кулаком по тонкой перегородке. — Омельченко, пусть зайдет ко мне Козачук. — И опять к Василю: — А у меня к тебе есть дело.
А поскольку уполномоченный Козачук вошел сразу, председатель взял листок бумаги и подал его уполномоченному.
— Эта девушка не поедет. Она вот его, — движение руки в сторону Василя, — жена. А он партизан и председатель сельсовета. Ошибка вышла.
Уполномоченный свернул листочек и вышел. А Василь удивленно, ничего не понимая, смотрел на председателя исполкома. Пошутил тот или для большей значимости выдумал про сельсовет?
— Ну, ты все понял? — И взгляд единственного черного подвижного сверлышка под острой бровью уперся Василю в переносицу. — Выборы проведем в воскресенье. А дела принимай уже сейчас. То есть дел никаких еще нет, входи, так сказать, в курс. Заглянешь к Василенко, моему заместителю, он расскажет, с чего начинать.
Все это было так неожиданно и категорично, что Василь не знал, как ему поступить. Видимо, председатель исполкома и не мыслил отказа. А поскольку Василю сейчас было все равно, кем бы его ни назначили («там увидим»), он не стал отказываться. И еще подумал: если начнет отказываться, председатель может вернуть уполномоченного. Поэтому он поблагодарил, пожал протянутую через стол сухую руку и вышел.
К заместителю пока не пошел, решил обдумать все дома, побежал прямо к Козачуку.
— Где ты был раньше? — сказал дородный Козачук, недовольно прищурив черный, хитроватый глаз. — Сегодня ночью отправляем эшелон. Ну, да… — Поискал спички, прикурил погасшую папиросу и принялся складывать бумаги. — Поехали на станцию.
На станцию поехали райкомовской, еще довоенной двуколкой. Собственно, не на станцию, а на далекую ветку возле «Заготзерна», где формировался эшелон.
Там стоял шум: девчата сидели в приоткрытых дверях пульманов, на высоких рундуках складов, бродили вдоль насыпи, и с ними — матери, отцы, братья, сестры. Почему-то очень много малышей. Всюду узлы, мешки, деревянные чемоданы, и громкие всхлипывания, и таинственный шепот, хруст осенних яблок и лузганье семечек, пьяное наяриванье трофейного аккордеона, и песни, и чьи-то рассудительные мужские напутствия. Рядом, на высокой насыпи разрушенной партизанами колеи, ведшей к нефтебазе, гурьба солдат — пришли повеселиться или позаигрывать, но оставили свои намерения, стояли понурившись.
И грело не по-осеннему теплое солнце, и бушевали на пакгаузах воробьи, а далеко, за линией, над лугами, крутили свое вечное колесо аисты — собирались в далекую дорогу.
Василь остался под тополями у разрушенного здания конторы «Заготзерно», а Козачук пошел от вагона к вагону, выкрикивая Марийкину фамилию, по дороге от кого-то отбивался, на кого-то покрикивал, склонился над поданным ему кем-то листочком бумаги, а потом разорвал тот листочек и бросил под ноги белые мотыльки.
За спиной Василя протопали тяжелые шаги, он оглянулся и увидел грузную фигуру Чуймана в зеленом дождевике. Дождевик топырился на нем колоколом, как панцирь, пот блестел на лбу, но дождевика Чуйман не снимал. Они не сказали друг другу ни слова, стояли молча, пока к ним не подбежала с узлом за плечами Марийка. Одетая по-дорожному: в ватник, юбку из плащ-палатки, юфтевые сапоги. Щеки ее полыхали румянцем, а в глазах слезы. Бросилась к Василю, он тоже шагнул к ней, но она остановилась, тихонько отошла к отцу.
— Пойдем, — сказал Савва Омельянович и снял с Марийкиных плеч узел. Украдкой оглянулся и снова заторопил: — Пошли!
На них и в самом деле смотрели девчата, и, избегая этих взглядов, они трое пошли за конторой «Заготзерно» в узкую, кудрявившуюся садами улочку, где стояла запряженная в телегу серая лошаденка.
Они шли друг за другом: впереди Савва Омельянович, за ним — Марийка, а позади Василь, шли, связанные одной мыслью, одним настроением, будто убегали от тучи. Особенно ощущала эту тучу Марийка, ей казалось, что она что-то нарушила, поступила не совсем хорошо, но и не могла подавить в себе счастливой волны от того, что она снова с Василем.
Постепенно Марийка и Василь замедлили шаг и пошли рядом. Стежка вдоль забора была узкая, и они касались друг друга плечами, счастья их не могло омрачить ничто. Сбылось то, что зрело давно, что наступало на них, чего они жаждали и от чего защищались. И в этом уже не их вина, а скорее веление судьбы. Они оба жили этой минутой, их мысли не забегали наперед — к тем заботам, которые должны были их обступить, к узлам, которые они должны были развязывать.
Марийка остановилась и оглянулась назад, на станцию. Где-то за стеной слышался гул, и промелькнувшее воспоминание заставило ее вздрогнуть. Почему-то вспомнились слова Василя, сказанные там, в поле, когда они впервые встретились после той ужасной ночи, когда он должен был подать сигнал нашим самолетам. «Я тебе рассказал не все так, как было… Там…» А что он хотел сказать?.. Какую тайну открыть?
У нее даже потемнело в глазах, как это бывает летним днем в поле, когда перебегает дорогу тень от облачка… Тень впереди и тень позади… И она между двух теней… Между двух теней…
Но, собственно, какие тени? Они уже позади. И незачем оглядываться на них, тени отстанут. Должны отстать. А она пойдет, куда ведет ее вот эта дорожка.
Подошли к телеге. Она была застлана рядном, что-то горбилось в передке. Чуйман отвернул на том месте солому, отвернул белый платок, развязал четыре конца скатерки, и они увидели хлеб, сало — сырое и печеное, колбасу, несколько заткнутых кочерыжками бутылок.
— Надо бы угостить того, — сказал Савва Омельянович, намекая на Козачука. Ради этого ведь и привез эти бутылки.
Но Василь вспомнил взгляды девчат, решительно сел на телегу.
— Едем.
Савва Омельянович хлестнул лошаденку коротким кнутом. Телега зашуршала по песку, загрохотала по мостовой — переезжали на другую сторону, — и снова под колесами зашелестел песок. Сады здесь переплескивались через частоколы, приходилось нагибаться, чтобы не зацепиться за ветки.
— Свадьбу сгуляем в воскресенье, — сказал Чуйман и снова хлестнул по мышастому крупу лошаденки. Лошаденка засеменила, косясь на кнут, налегла на левую оглоблю, так что телега съехала в сторону, и Савва Омельянович потянул за правую вожжу.
— Не до свадьбы, — отозвалась Марийка и подняла на Василя глаза. Он кивнул головой. — Позовем только самых близких родичей. И кого-нибудь из девчат.
— Это что же выходит — воровская свадьба? Как будто я за свою жизнь не наработал?
— Не ко времени она сейчас, — прервал Чуймана Василь. — Война.
— Вон собирают на раненых, отдадим, что лишнее, — решительно сказала Марийка.
— Лишняя у попа жинка, — буркнул Савва Омельянович и заспешил, чтобы они снова не взяли его в шоры, дернул за левую вожжу, колеса загрохотали по мостовой, каменным грохотом пресекли споры.
Вторую неделю бродил Иван в прифронтовой полосе. С тех пор как увидел из своего укрытия полицаев и перебежал в островок кукурузы в конце огорода, а оттуда ползком в соседние огороды и дальше, в реденькие, занесенные песками кусты краснотала над ленивой и мелкой речушкой, назад он не возвращался. Шел лесами, лугами, на которых стояли серые стога, шел чаще ночами, прячась днем в копнах и брошенных халупах возле лесных кошар. А луга и болота, леса и перелески были такие же, как и у них возле Позднего.
В огородах еще можно было наломать кукурузы, капусты; накопать свеклы и моркови, в лесу нарвать орехов и диких яблок; однажды в маленькой лесной криничке — горстка воды — наловил вьюнов, криничка кишела ими, вьюны были какие-то полосатые, похожие на змей, — но не на чем было зажарить их, пришлось выбросить. Спичками разжился двумя днями позже. Несколько спичек и кусочек терки дала бабуся в лесном сельце. Он еле убежал из того сельца — туда въехала механизированная немецкая колонна. Потом еще несколько дней блуждал возле самого фронта. Иван надеялся, что фронт перекатится через него, ждал этого, устроив себе укрытие в парилке колесной мастерской на заброшенном лесном хуторе. Хутор, наверное, снесли еще перед войной — тогда посносили почти все хутора, — небольшой сад уже одичал, выродился, двор зарос кустарником, а огород, пожалуй, хозяева наезжали из села обрабатывать. Однако нынче они только посадили, а собрать не собрали, — может, что-то помешало, а может, и собирать было нечего: огород изрыли дикие кабалы. За войну их развелось видимо-невидимо, и они совсем не боялись людей. Несколько раз кабаны приходили ночью в огород. Иван сначала пытался пугать их криком, но это не помогало, и он стал заваливать вход в свою землянку кольями из порушенной ограды. Соседство было неприятное, особенно когда какая-нибудь тварь подходила близко, — они любили чесаться о вкопанные в землю, ошкуренные и закругленные вверху по диаметру колеса дубовые комли, на которых когда-то гнули лошадьми распаренные ободья. На шершавой дубовой коре, на квадратных гранях, за которые закладывали концы стесанных под ободья брусков, — пучки черно-рыжей щетины, вокруг — кучи нарытой земли, поврежденные корни, помет.