Страница 9 из 52
Но в воскресенье 15 июня выбраться в город не удалось. «Вот 22-го пойдете. А сегодня другим надо сходить. Успеете, не прокиснут ваши фотографии!» — изрек тоном, не допускающим возражений, наш старшина. Возражать? Не положено. Да и не очень хотелось… Дело было в том, что на той неделе я получил письмо от отца, он сообщил, что, во-первых, мне выслана посылочка со всякими вкусными вещами и, во-вторых, что я имею право воспользоваться льготой по службе в армии, иными словами, меня могут уволить досрочно, как единственного сына у нетрудоспособных родителей. То, что мать была инвалидом по зрению, я, конечно, знал, но что отец, отметивший в ноябре свое шестидесятилетие, считается нетрудоспособным, это мне в голову не приходило. Родители стали хлопотать через военкомат о моем освобождении от службы, так что я теперь могу думать и о поступлении в институт. Это вызвало некую сумятицу в мыслях и планах. Ну а 22 июня, к следующему воскресенью, посылка, конечно, должна была дойти до Коломыи.
Так что в следующее воскресенье…
Глава 4
ПЕРВОЕ ПОРАЖЕНИЕ «БАРБАРОССЫ»
Громкие взрывы смели нас с коек. Мы недоуменно глядели друг на друга и на вылетевшие осколки стекол из окон. С улицы доносился разноголосый собачий лай. Было около пяти часов утра. Выскочили во двор.
— Дневальный, ко мне! — крикнул наш старшина. Бывший на посту курсант подбежал, остановился по-уставному в двух шагах и четко произнес:
— Дневальный курсант Михальчов. За время несения службы…
— Что за взрывы были? Где?
— Да кто их знает, — спокойно ответил Михальчов. — Это у соседей, на том аэродромчике, наверное, взорвалось что-нибудь… и… самолет пролетел…
— Какой самолет? — продолжал допытывать старшина.
— Какой-то двухмоторный… Санитарный, наверное, кресты у него на крыльях…
— Как кресты? — =- спросил я. — Если кресты на крыльях — это немецкий самолет. — Сказал и сам испугался.
— Вы что, товарищ курсант, — поджав губы и вперив в меня глаза, произнес старшина, — вы что, не знаете, что у нас с Германией договор о дружбе? Или вы специально?.. Вы что, на политподготовке спали, что ли? Я что вам читал? — Старшина вытащил газету из планшетки, которую, не успев надеть через плечо, держал в руках. — Что здесь написано? — И прочел вслух: — «Германия неуклонно соблюдает условия Советско-Германского пакта о ненападении…» Это вам ясно или нет?
— Товарищ старшина, разрешите доложить, я тоже помню, на плакате видел, — еще один курсант вмешался в разговор, грозивший закончиться для меня большой неприятностью, — у немцев такие опознавательные знаки на крыльях…
— Без вас мы всякие знаки знаем. Разговорчики отставить. Марш в казарму и спать до подъема! Днем разберемся.
Сразу ни улечься, ни успокоиться не могли. Но до подъема было тихо. Если с вечера, устав до изнеможения, валились на койки и засыпали как убитые, то, прервав сон под утро, да и светло уже было, не вдруг уснешь. Но уснули. Спали до 8 часов. Воскресенье, занятий нет, и спать разрешалось на час дольше. Наскоро умывшись, надраив до блеска свои курсантские кирзачи, подшив чистые подворотнички, мы втроем предстали пред ликом нашего старшины на предмет получения разрешения на увольнение в город, обещанного неделю назад.
Замечаний по внешнему виду мы не получили, только на меня старшина как-то подозрительно покосился, очевидно не забыв мои крамольные утренние подозрения.
— Чтобы к 12.00 быть на месте! Ясно?
— Есть, товарищ старшина, быть на месте к 12.00!
Дорога к городу удивила нас необычной оживленностью движения. Грузовики с красноармейцами в касках и с винтовками в руках. Лица какие-то сосредоточенные, строгие. Без песен. Молча. Как-то тревожно стало. Но прошла эта колонна, улеглась поднятая пыль, зашагали дальше. До центра города было километра четыре. Дошли до Прута.
На мосту полно повозок — фурманок с местными жителями. На базар, наверное. так мы решили. Среди повозок, двигаясь еле-еле, не имея возможности обогнать их, урчала мотором трехтонка. На подножке, держась за полуоткрытую дверку, стоял пограничник. Мы поравнялись с машиной.
Командир, а мы успели разглядеть три кубаря на петлицах, оглянувшись в нашу сторону, наклонился и хриплым, надорванным голосом крикнул:
— Стой! Откуда? Из школы? Кругом! Кру…гом! Бегом в расположение школы!
В выражении его лица и в голосе было что-то такое, что не внушало нам сомнений в необходимости беспрекословно выполнить приказ. Мы бегом помчались обратно. Прибежав, удивились еще раз — около казармы строй курсантов, а перед ним с нашими командирами тот, с автомашины.
— Товарищи, курсанты… — Голос его осекся, он закашлялся. — Товарищи курсанты, сегодня в три часа фашистская Германия напала на нашу страну. На границе идут бои, тяжелые бои. Сейчас всем собраться, забрать свое имущество и собак. Возвращаться в расположение школы на основную территорию. На сборы пятнадцать минут. Разойдись!
Сердце застучало так, что жилы в висках, казалось, могут лопнуть. Ноги налились свинцом. Стояли минуту, две… словно неживые, словно вросшие в землю.
— Команда «разойдись» была… — не очень четким голосом произнес старшина.
Война… Как война? Почему? Ведь договор же… Что же теперь? Мысли сбивали одна другую. Что-то зловещее, страшное, черное мутило сознание.
Война… Нет, этого не может быть. Это, наверное, просто провокация. Все успокоится. Ну прорвался кто-то через границу, чего не бывало… Отбросят наши ребята, и части Красной армии подойдут… Вон утром через мост сколько машин с пехотой шло. С десяток, наверное… Нет, не может быть… Война… Что же сейчас в Перемышле? Что на моей заставе? Ведь там мост через Сан, что там? Как мои товарищи? Ведь я мог быть там, с ними…
Летят годы, трудно вспомнить все, что тогда, в те страшные часы, дни, месяцы и годы составляло жизнь. Как написать не только о том, что пережил, видел, чувствовал сам, но и о том, что дорого, что очень важно, что очень нужно, но ты, рядовой солдат первых дней войны, не мог, не имел права и возможности знать, видеть, слышать. Как? Найти тех, кто видел, знал, помнит. Может быть, записал или пишет? Есть документы — эти безмолвные свидетели истории. Сколько их лежит на архивных полках? Редко, очень редко чья-то пытливая рука развяжет папку, перелистает пожелтевшие страницы истории тех страшных лет..:
На заставе № 9, моей «девятке», легли все. Погибли все. Такая судьба им выпала.
Что-то мне удалось найти в хранилищах музеев и архивах, в книгах, рукописях тех, кто знал, слышал, вспомнил. Все, что мог я найти, — здесь, на этих страницах. Все это в память тех, кто погиб в те страшные часы и дни конца июня 1941 года.
В фондах Центрального музея пограничных войск в одной из многочисленных папок, хранящих свидетельства героизма наших пограничников, я натолкнулся на пожелтевшие страницы польской газеты. С трудом разобрал название: «Жиче Пшемыске» — понял: «Жизнь Перемышля». Вместе с газетой лежали несколько машинописных листков. Это оказался авторизованный перевод известного советского писателя Владимира Павловича Беляева (автора трилогии «Старая крепость») статьи из этой газеты «Первое поражение «Барбароссы». Автором статьи был польский гражданин, житель Перемышля Ян Рожанский.
О нем в 1971 году газета «Трибуна Люду» сообщала:
«…Ян Рожанский коренной житель Перемышля. Жил в нем он и в 1941 году, на стороне, занятой немцами, — Засанье, или, как ту часть города называли немцы —
«Дойче-Пшемышль». Будучи человеком наблюдательным, любознательным И увлеченным историей своего города, он стал свидетелем многих событий, предшествовавших началу военных действий и боям за Перемышль 22–27 июня 1941 года…»
В абзаце «От автора» сообщалось следующее: «…Все описанные ниже события, их криптонимы, фамилии и псевдонимы героев — подлинные. Материалы автор черпал из советских, польских и немецких (ФРГ) публикаций, а также устных и письменных материалов участников и свидетелей происходившего».