Страница 4 из 52
Пожалуй, я первый раз видел настоящего живого пограничника. В Москве и у нас в Подмосковье, скажем прямо, зеленые фуражки не часто мелькали, а в кинофильмах-то, черно-белых, зеленого цвета не увидишь. А здесь была настоящая зеленая фуражка! Эх, мне бы такую! Невольно в сознании как-то быстро-быстро прокрутились кадры героических подвигов на границе. Ха-сан, Халхин-Гол, и вот недавно финские события… Эх, мне бы…
— Постойте, хлопцы, пожалуй, я знаю куда, — вполголоса проговорил кто-то из наших. — Мы ночью Курск проезжали…
Через Курск идут поезда на юг, ясно, что едем не в Прибалтику и не на Тихий океан. А вот на Черное море совсем не плохо.
Киев. Винница, Проскуров… Утром четвертых суток пути, вот как быстро нас везли, поезд остановился у какой-то станции. Выглянули. Прочитали: «Волочиск». Мост через реку Збруч. Вспомнил я уроки географии, нашего любимого учителя Иосифа Ивановича Заславского. Сколько раз «ездили» мы по нашей западной границе, бывали и на Збруче. До 1939 года за Збручем была Польша, а теперь по мосту на ту сторону пошел наш поезд. И тут же, неподалеку станция Подволочиск. Удивительно — две станции рядом, на одном и на другом берегу. Да, всего год назад за рекой мирно жила Польша…
Дорога все больше и больше забирала на запад. Где же там море? Догадки и сомнения недолго нас мучили. На одной из остановок сопровождавший старшина-пограничник, уяснив, что от осаждавших его вопросов «Куда?» не избавиться, сказал:
— На границу, ребята, на западную. Служить будете на заставах.
Вот тебе и на! Вот тебе и морпогранохрана! И служить теперь три года!
На шестые сутки, ночью, поезд остановился близ какого-то вокзала, на запасных путях, не у платформы. Поначалу ни я, ни соседи по нарам в полусне не придали этой остановке особого значения. Но вот от соседнего вагона совершенно явственно не громко, но четко донеслось:
— Взять вещи, выходить из вагонов тихо, не разговаривать, не курить, не шуметь.
Прихватили свои немудреные пожитки, выпрыгнули на междупутье. Темнота — глаз коли. Тишина. Темные контуры зданий. Окна не светятся. Тишина. Кто-то из соседнего вагона спрыгнул неловко, загремел чем-то по щебенке.
— Тише! Прекратить шум! — И тихо, но очень четко донеслось: — Держаться друг друга, из виду не терять, за мною шагом марш. И не разговаривать! Ясно?
Перемышль. Бывшая Польша. Дальше пути не было, дальше новая граница Советского Союза.
В нее и уперся паровоз.
Как и где мы провели остаток ночи, не помню. Помню только одно: не в спальнях и не в кроватях. Достаточно неорганизованной толпой нас завели в большой асфальтированный двор, сделали перекличку, велели построиться, а потом выложить из своих чемоданов, из сумок и мешков все съестное — у кого что осталось после шести суток пути. Оставить можно туалетные принадлежности, конверты, бумагу и ручки с карандашами.
А наутро… это было памятное утро!
Всю нашу разношерстную компанию построили в колонну и повели в город. В баню. Все, что на нас было надето, велено было снять и сложить в мешки. Сказали, что все это будет храниться до конца нашей службы, а вот когда нас будут увольнять, то мы все это наденем и по домам! Эх, мечты, мечты!
Чистые, розовенькие и мокрые мы выскакивали из банной, получали в охапку комплект обмундирования и облачались во все армейское. Скажите откровенно, если вам предложат обернуть портянкой ногу, которую вы ни разу вообще не видели, и надеть сапоги? А вы до той поры были знакомы с носками и ботинками. Инструктаж по этому сложному процессу тут же на месте давал один из сопровождавших нас командиров.
Натянув на нижнюю половину тела все, что было положено, с трудом решив портяночную проблему, приступили к верхней, вплоть до серой фланелевой буденовки, с нашитой на ней зеленой звездой с красненькой эмалевой звездочкой в середине.
— Выходи строиться!
Команда словно подхлестнула. Вышли во двор, построились.
— Равняйсь! Смирно! Напра-во! Шагом марш! Раз-два, левой, раз-два, левой! Запевай!
Что запевать-то? Какую песню? По всей вероятности, вид нашей колонны со стороны был не очень бравым. Пришли опять во двор, тот самый, где были ночью. Днем он выглядел по-другому, не таким мрачным. Зачитали вслух, кому в какой взвод и отделение. Командиры — сержанты и лейтенанты, стоящие словно покупатели, чуть в стороне, тут же подходили к «своей» группе, называли свое звание, фамилию и уводили группу в большой серый трехэтажный дом. Поднялись по лестнице на второй этаж. Это была казарма для учбатовцев, как нас назвали, мы были учебным батальоном.
В большой комнате двухэтажные дощатые нары. Опять нары! Но, в отличие от вагонных, из строганых досок и на них аккуратно заправленные синими байковыми одеялами пухлые и, казалось, такие мягкие, манящие своей необмятостью матрасы, подушки в белых наволочках.,
Желание нарушить этот интерьер своими бренными телами, стосковавшимися за неделю по нормальной постели, было непреодолимо. Честно говоря, ни о чем другом в тот момент и не мечталось и не думалось.
И, словно прочитав мысли своих подчиненных, сопровождавший нас в казарму молодой, спортивного вида, невысокий лейтенант Носиков — наш командир взвода — сочувственно улыбнулся и как-то по-домашнему произнес:
— Ну а теперь, хлопцы, спать, спать всем. Хотя и утро, но спать. До обеда. Ясно? Вопросы будут?
Вот так я стал пограничником 92-го погранотряда, пограничником пока лишь по форме — зеленым петличкам на гимнастерке и шинели, но отнюдь не по содержанию. Пограничное содержание в нас стали вкладывать со следующего утра.
Из исторической справки:
«В период с 25 сентября по 5 октября 1939 года в городах Рыбница Молдавской АССР и Каменец-Подольский УССР сформирован пограничный отряд, которому присвоено наименование «92 пограничный отряд НКВД СССР».
С 10 октября 1939 года штаб отряда со специальными подразделениями дислоцирован в городе Перемышле Дрогобычской области УССР. Отряд состоит из 5 комендатур, 21 линейной заставы, маневренной группы и подразделений обслуживания. Принят под охрану участок Государственной границы СССР протяженностью 215 километров… Накануне войны в отряде числилось 2566 человек…»
— Подымайсь! Подъем! Быстро, быстро! Бегом во двор, строиться!
Не очень спросонья соображая, где брюки, гимнастерка и как, выбравшись со сплошных, от стенки до стенки нар, узнать свои сапоги, успеть обмотать ноги портянками, надеть одной рукой на голову шлем, а другой в это время надевать сапоги, выскочить во двор!
— Эх вы, салаги! Гляди, как надо! — И старшина, быстро раздевшись, лег под одеяло на заправленную постель. В головах нар, на полочке, он сложил гимнастерку, на нее брюки, на них шлем. Сапоги на полу, через голенище каждого сапога перекинул портянки. — А вот теперь смотрите. — И скомандовал себе: «Подымайсь!»
Одеяло, казалось, само собой слетело к ногам, шлем оказался на голове, пока он сидя двигался к краю нар, ведь не встанешь, низко, на нем оказались брюки, а в руках гимнастерка. Спустив ноги, он запихнул их в сапоги, не обматывая портянками, и с гимнастеркой в руках подбежал к двери.
— Вот так, понятно? А гимнастерку можно на бегу надеть, воротничок в строю застегнете, а брюки надо здесь застегивать, а то еще потеряете. Только насчет портянок — секрет. Это так, не по-уставному. Придется после зарядки перемотать. Ясно?
Выбежав во двор и построившись, с ремнями не на поясе, а через плечо — бегом на зарядку.
И так каждое утро. В любую погоду. А потом заправлять кровати и туалет. Кому бриться, кому мыться. И все в темпе, не вразвалочку. Затем строем в столовую, завтракать.
Быстро стало ясно, признаюсь, что из всех часов внутреннего распорядка, определяющего, когда и чем мы должны были заниматься, самыми приятными минутами были те, что стояли против слов: «Завтрак», «Обед», «Ужин». Особенным уважением пользовалась гречневая каша, очень вкусная, с тушенкой, и хлеб с чаем. А на ноябрьские праздники нам даже выдали по белой булочке.