Твоя капля крови

Отправить Лотарю письмо, что он болен и не приедет, послать наконец к бесам Державу, укрыться здесь, под крылом у отца, и тайком навещать его жену.

Поистине человеческая слабость – вещь порой весьма неприятная.

– Что это я… Простите меня, Стефан. – Юлия забрала у него букет и зашагала к дому.

О гарнизоне Белта тоже не стал говорить отцу. Сперва он думал надеть остландский мундир и съездить в гарнизон самолично. Но тут кстати пришло с нарочным письмо от льетенанта Швянта. В письме господин Фогель с супругой просили дорогого князя непременно приехать к ним на ужин и сообщали, что почтут за честь видеть и остальных членов семьи Белта, буде им не захочется расставаться с князем. Приглашение было тем более любезным, что всем членам вышеупомянутой семьи еще приказом цесарины было запрещено появляться в Швянте. Стефан не помнил, чтоб Лотарь этот приказ отменял; он только надеялся, что солдаты постесняются вывести под белы рученьки цесарского советника.

Он обещал своему цесарю вернуться быстро, но рассудил, что от приглашения самого льетенанта отказаться не сможет.

Желания ехать на обед не изъявил никто, кроме Корды. Тот давно вздыхал о поездке в Швянт, только манил его там не Княжий замок, а кабак пани Гамулецкой.

Стефан боялся отчего-то ехать в город. Будто попади он туда – и заплутает навсегда в знакомом лабиринте улочек, только чтоб не возвращаться в Остланд.

После сизо-серого, вечно подернутого влажной дымкой Цесареграда Швянт казался на удивление ярким. Стефан разглядывал увитые розами балконы и разукрашенные вывески с удовольствием ребенка, перебирающего цветные стеклышки. Он и солнцу радовался, хоть глаза слезились и кожу обжигало. Шли медленно, разговаривали о пустяках. Город – это не глухое поместье, скажешь слово – ветер подхватит и донесет неизвестно до чьих ушей.

Остландцев было много – везде. Гражданских, чинно гуляющих с женами по променаду, и в особенности военных. Швянт был полон красных мундиров. И хоть Белта привык к остландцам и мальчишеская ненависть давно выветрилась, здесь, в Швянте, они казались необыкновенно чужими. Не чужими – чуждыми.

Еще немного – и они останутся здесь навсегда. Слишком близко Остланд, слишком мало княжество, растворится – и никто не заметит…

Рассеянно слушая друга, он присматривался к городу, вглядывался в лица, сравнивая с тем образом, что складывался у него в Остланде, после чтения писем и отчетов. Донесения рассказывали о мирной столице, процветающей под мудрым и справедливым правлением цесаря.

Стефан видел мир и беззаботность: барышень в легких не по сезону платьях и пелеринах, на которых откровенно заглядывался Корда, грохотавшие по булыжникам золоченые повозки, фонтаны, уже бьющие, несмотря на раннее время года. Он видел и другое: наскоро закрашенные надписи на стенах, заколоченную дверь старой церкви, оживленные группки студентов, замолкающие, стоило с ними поравняться. Подчеркнуто хозяйские манеры красных мундиров. Повешенных на площади Адальберта. Памятник Адальберту снесли, когда Стефана еще на свете не было, и на его месте поставили виселицу. Стефан много раз доказывал цесарю, что теперь не темные времена и незачем помещать лобное место в центре города. Лотарь всякий раз проникался просьбой и собирался приказать, чтоб убрали.

– Что? – Корда взял его за локоть.

– Ничего. Пойдем.

Кабачок, по которому оба успели истосковаться, стоял в тени университетской стены. Стефан помнил еще покойного пана Гамулецкого, круглого приветливого мужичка, вечно суетившегося вокруг гостей. Теперь его жена заправляла заведением в одиночку, и удавалось ей это неплохо. Пани Гамулецка славилась умением готовить кровяную колбасу и презрением ко всякого рода титулам. Для нее все равно были «господами студентиками». По здешнему неписаному кодексу лучшие столы занимали те, кто придет первыми; и потом, зайди в кабачок хоть избранный князь Бялой Гуры, ему придется довольствоваться покосившимся столиком в углу. По тому же странному кодексу князь Белта имел такое же право на бесплатную порцию гуляша с хлебом, что и младший сын отставного писаря, не дождавшийся из дома денег. Стефан этой привилегией не пользовался, но знать о ней почему-то было приятно. Если кто-то вдруг начинал требовать уважения к своему благородному происхождению, не менее благородные товарищи обычно сами выкидывали его из кабака.

У входа они задержались. Стефан услышал, как несется из-за стены «Песня патриота» – последнее стихотворение Бойко, которое уже положили на музыку – и уже распевали, не боясь державников…

На сей раз они с Кордой с порога направились в самый темный угол. Стоило им показаться в дверях, как несколько человек демонстративно встали, грохая стульями, и вышли – только что локтем не задев. Что ж, обрядился в остландский костюм – и кто тебе виноват?

Пиво им принесли сразу, и первое, что сделал Стан, – опрокинул кружку, едва не причмокивая. Говорят, в Чезарии пива и вовсе не пьют, предпочитают вино…

– Как жаль, что снова придется уезжать, – сказал Корда.

Стефан кивнул. Стан уже несколько раз говорил, что не собирается участвовать в том, что готовится. Сражаться он не умел и признавал, что как боец будет бесполезен.

– Вернусь в Чезарию, – сказал он. – Буду думать, как справиться с последствиями… авантюры.

Стефан надеялся, что ему удастся выбраться из Бялой Гуры – и что удалось Мареку. Гостей с чужеземными бумагами на границе не должны останавливать.

– Радует, что кто-то смотрит в будущее таким же светлым взглядом, что и я…

К столу приблизилась сама пани Гамулецка – худая светловолосая женщина лет сорока с длинной шеей и длинным серьезным лицом. Стан вскочил.

– Ну что, молодые люди, пиво здесь не стало хуже?

– Да какое там, пани Гамулецка! – воскликнул Корда. На его усах налипла густая желтая пена; торопливо смахнув ее, он приложился к ручке хозяйки.

– То-то же, – удовлетворенно сказала пани. – А то ездят тут по заграницам, а потом приедут – и пиво нам не то, и колбаса тоща…

– Покажите мне такого заграничника, пани Гамулецка, я его вызову на пару учтивых слов!

– Ну вот, – светлые глаза хозяйки потеплели, и осанка уже не казалась такой гордой и угрожающей, – вернулся мой защитник…

– Дражайшая моя пани! Да скажите вы мне тогда хоть слово, разве ж я бы уехал? Если б вы знали, как мое сердце кровью обливалось от разлуки…

– С кровяными колбасками, – сухо закончила хозяйка. Корда сник. Стефан никогда не понимал, ломает ли друг комедию или же все серьезнее, чем должно быть. Стоило Гамулецкой на него посмотреть, и Корда размягчался, как кисель.

– И вас, князь, как давно здесь не было. – Она глядела с мягким, не требующим слов сочувствием, и Стефан почти понял друга. – Ну пойдемте, пойдемте, сами выберете, что желаете. Раз уж такие дорогие гости…

Она торопливо провела их в чулан, где сытно и задушно пахло мясом и чесноком и на потолочных балках висели связки колбас.

– Значит, вот что, господа студентики. О деле чтоб у меня не говорили. Встретились, давно не виделись, еда, пиво – все прекрасно. А о деле лучше дома поговорить. Ходят тут у меня… разные. Слушают. У меня окна с видом на виселицу, и видеть там вас мне будет грустно.

– Да что ж вы, милая пани, – возмутился Корда. – Разве мы дети?

– Вы, революционеры, до старости дети, – отрезала Гамулецка.

– А кто ходит? – спросил Стефан. Он вспомнил отца и Вуйновича и подумал, что трактирщица права. Ему было приятно отчего-то, что Гамулецка причислила его к революционерам; он взял ее руку и поцеловал. Корда посмотрел зверем.