Страница 172 из 191
Ровольт был не единственным его знакомым, бежавшим из Германии с такой задержкой. В конце 1938 г. в Париж прибыл австрийский писатель и журналист Альфред Польгар, которого Беньямин знал еще в свои берлинские дни; в 1933 г. он вернулся в Вену из Берлина, а после аншлюса был вынужден искать новый дом в Париже. В бегах пребывал и старый друг Беньямина Вильгельм Шпайер; в 1933 г. он тоже эмигрировал в Австрию, а оттуда в 1938 г. – в Париж. А Карл Тиме был вынужден покинуть даже такую на первый взгляд безопасную страну, как Швейцария. Принадлежа к рядам громкой немецкой католической оппозиции, он эмигрировал в 1933 г., но сейчас опасался, что наращивание германских вооруженных сил на швейцарской границе говорит о неминуемом вторжении. В лучшие дни эти изгнанники стали бы желанным дополнением к кругу парижских знакомых Беньямина; теперь же они в первую очередь давали повод для новых напоминаний о всеобщих несчастьях. Судя по всему, в январе и феврале 1939 г. Беньямин избегал даже своих ближайших друзей; у нас нет никаких указаний на его встречи с Хелен Хессель, Ханной Арендт, Жерменой Круль, Адриенной Монье или Кракауэром. А если он и читал что-либо – хотя бы детективные романы, – то это чтение тоже не оставило никаких следов: ни в его письмах, ни в списке «Произведения, прочитанные целиком».
Несмотря на хроническую депрессию, Беньямин пытался продолжить пересмотр материалов по Бодлеру: сейчас он чувствовал «отчуждение» от этого начинания (см.: BS, 240). Однако он едва ли мог позволить, чтобы об этом «отчуждении» узнали его коллеги из Нью-Йорка. На протяжении весны он лишь изредка позволял себе очень тонкие выпады. Одно из писем Адорно он начал с фразы «либо ты филолог, либо ты не филолог», а отчитываясь Хоркхаймеру о том, как продвигается работа по переделке эссе с тем, чтобы в нем содержалось «опосредование», требовавшееся институту, он заключил слово «опосредование» в кавычки. В феврале он отложил в сторону заметки, размышления и выдержки, входившие в состав «Центрального парка», который он начал сочинять в апреле предыдущего года одновременно с «Парижем времен Второй империи у Бодлера», и всерьез взялся за всеобъемлющий пересмотр материалов по Бодлеру, имея целью удовлетворить нью-йоркских цензоров. Он ознакомился с трудами либерального экономиста и физиократа Анн-Робера Тюрго и философа-лейбницианца XIX в. Германа Лотце (и тот и другой часто цитируются в «Пассажах»), одновременно размышляя о концепции прогресса применительно к эпистемологии. Он решил, что эта работа станет представлять собой развитие историографических идей, выдвинутых в эссе об Эдварде Фуксе. «Необходимо показать, что уничтожение идеи непрерывности культуры – уничтожение, постулируемое в эссе о Фуксе, – писал он Хоркхаймеру, – имеет эпистемологические последствия, среди которых одно из самых важных мест занимает выявление пределов, ограничивающих применение концепции прогресса в истории» (GB, 6:198). Анализируя материалистическую основу своего начинания, Беньямин обращается к Philosophie des Geldes («Философии денег») Георга Зиммеля. Адорно резко раскритиковал появление цитаты из этого старого учителя Беньямина в «Париже времен Второй империи у Бодлера». И сейчас Беньямин выступил в защиту Зиммеля, спрашивая, «не пора ли признать его в качестве одного из предтеч культурного большевизма», и осторожно указывая, что в его философии денег читатель может найти много интересного, «если только он готов игнорировать основную идею, положенную в ее основу» (BA, 311).
1 февраля Адорно отправил Беньямину то, что можно назвать лишь поразительно назойливым письмом, в котором давал согласие на издание исправленного варианта «Фланера» – среднего раздела «Парижа времен Второй империи у Бодлера». «Вероятно, было бы желательным, – писал он, – если бы я сделал ряд дальнейших замечаний в отношении некоторых моментов вашего текста и тем самым показал бы, какого рода исправления я имел в виду» (BA, 300). Далее он по сути диктует длинный список крупных и мелких изменений, которые следует внести в текст; его письмо, несмотря на его фамильярный тон философской дружбы, дает понять, что это не предложения, а условия, которым Беньямин обязан подчиниться, если хочет, чтобы его работа была напечатана в Zeitschrift. В своем ответе, датированном 23 февраля, Беньямин выражает благодарность за «полезные» замечания, но не соглашается с Адорно по некоторым моментам, включая презентацию Бодлера в рамках серии аналогичных типажей, вопрос фетишизма и концепцию фантасмагории. Адорно по-прежнему обвинял Беньямина в субъективации объективного, как считал Адорно, характера фантасмагории. Реакция Беньямина на этот счет весьма показательна:
Тождество [Gleichheit] есть познавательная категория; строго говоря, ей нет места при чистом, трезвом восприятии. Восприятие, являющееся чистым в самом строгом смысле слова, не сопряженное ни с какими предвзятыми мнениями, даже в самом крайнем случае может распознать лишь «похожее». Однако та предвзятость, которая, как правило, неосознанно сопровождает наше восприятие, в исключительных случаях может сыграть провокационную роль. Она способна показать, что перципиенту отнюдь не свойственно трезвое восприятие. Например, именно так происходит с Дон Кихотом, когда ему в голову ударяют рыцарские романы. В какие бы ситуации он ни попадал, при всем их многообразии он неизменно видит в них одно и то же, а именно приключение, которое просто поджидает странствующего рыцаря (BA, 309).
Вместо того чтобы соглашаться с возражениями Адорно, Беньямин ставит вместо вопроса субъективности вопрос восприятия и опыта. После этого он получает возможность вернуться на твердую землю экономической теории.
Равенство предстает в совершенно ином обличье у По, не говоря уже о Бодлере. Но если возможность своего рода комического экзорцизма все еще проглядывает в «Человеке толпы», то у Бодлера мы не увидим ничего подобного. Он искусственно приходит на подмогу равенству как исторической галлюцинации, явившейся нам наряду с товарной экономикой… Товарная экономика вооружает эту фантасмагорию тождества, которая в то же время, будучи атрибутом опьянения, разоблачает себя в качестве центрального образа иллюзии… Цена делает товар равным и идентичным всем прочим товарам, которые можно купить за ту же цену. Товар… обнаруживает свое присутствие не только и не просто вместе с покупателем, но прежде всего вместе со своей собственной ценой. И именно в этом отношении фланер приспосабливается к товару, он превращается в его полное подобие, а так как на фланера нет экономического спроса, а следовательно, у него нет и рыночной цены, то мир продаваемых предметов становится для него родным домом (BA, 310).
Но эта стратегия была исключением. В целом Беньямин был вынужден подчиниться требованиям Адорно. Однако он обошел молчанием вопрос о методологии и структуре эссе. Все еще пребывая в уверенности, что речь идет о центральном разделе книги, он заявлял в письме Шолему, что «ключевые положения» бодлеровского проекта, не фигурирующие в центральном разделе, не были затронуты вмешательством из Нью-Йорка (BS, 241).
Помимо этого, он продолжал работу и над другими замыслами. В начале года он отправил в Zeitschrift für Sozialforschung обширные рецензии на три книги (Дольфа Штернбергера, Рихарда Хенигсвальда и Луи Димье). Кроме того, он написал и представил серьезную рецензию на два недавно изданных тома Encyclopedia française; эта рецензия не была опубликована. Как всегда, он читал и думал о Кафке. Шолему он послал краткую, но ценную серию наблюдений: в 1939 г. для Беньямина главным у Кафки был юмор, хотя того, очевидно, нельзя было назвать обычным юмористом: «Скорее он был человеком, которого судьба непрерывно сталкивала с людьми, сделавшими юмор своей профессией: с клоунами. В частности, „Америка“ [Der Verschollene] – это одна большая клоунада. А что касается дружбы с Бродом… Кафка, как Лорел, ощущал обременительное обязательство найти своего Харди – и им оказался Брод». Таким образом, «ключ к Кафке» окажется у того, кто сумеет «извлечь из еврейской теологии ее комическую сторону [komischen Seiten]» (BS, 243). Кроме того, продвигалась и работа над рядом текстов, посвященных Брехту. В их число входили краткое «Замечание о Брехте», тем не менее представлявшее собой важное эссе об этом писателе, и обширный «Комментарий к стихотворениям Брехта», которому Беньямин придавал большое значение. Он предпринял ряд попыток найти издателя для этого эссе и привлек к этому делу друзей в нескольких странах, но при его жизни оно осталось неопубликованным – и стало одним из текстов, которые Беньямин доверил на хранение Жоржу Батаю, прежде чем бежать из Парижа в июне 1940 г. Его верность Брехту оставалась непоколебимой, даже несмотря на возраставшую у Беньямина неприязнь к Советскому Союзу и руководству левых сил.