Одинокий путник

Ольга Денисова

Одинокий путник

"И уходит где-то в направленье юга

Одинокий путник в январе холодном"

Ветер дул с севера, ледяной, резкий, он принес с собой колючую снежную крупу и дышал жестоким холодом. Лес выл под его ударами, трещал сорванными сучьями, и швырял их на лед реки. Тучи неслись по небу, как кони от степного пожара, меж ними мелькала полная луна, от чего по земле бежали мрачные тени. Во тьме мерещились зловещие крики, хохот, рычание, конский топ и ржание огромных коней, под копытами которых дрожит земля.

Лешек шел и улыбался. И если сначала его била крупная дрожь – не от страха, от эйфории – то теперь ее сменила невероятная легкость. Пожалуй, он был счастлив. Он не хотел думать о том, сколько ему придется пройти, имея два стакана пшена и огниво. Он не хотел думать о холоде, пронизывающем его полушубок, о ветре, обморозившем лицо и руки, которые он старательно втягивал в узкие рукава, о поземке, заметающей наезженный санный путь, об одиночестве и голодных волках, которые, наверное, наблюдают за ним из леса.

Он не знал, который час, а рассмотреть звезды сквозь обрывки туч не успевал. Судя по тому, как повернулась луна, он шел около пяти часов, а это значит, что в монастыре уже проснулись и обнаружили его исчезновение. А если они заметили пропажу кристалла, то, возможно, и снарядили погоню. И от этого ему вовсе не было страшно, наоборот, ему хотелось, чтобы Полкан понял, кто унес кристалл, чтобы он топал ногами и орал на всех, кто подворачивается ему под руку, размахивал плетью и скрипел зубами от злости. И мысль эта заставляла Лешека улыбаться еще шире.

Ветер дул ему в спину.

Между тем архидиакон Дамиан, Эконом Усть-Выжской Пyстыни, по прозвищу Полкан, которое ему самому очень нравилось, вовсе не топал ногами, не орал, а разве что скрипел зубами. Если авва узнает о том, что кристалл исчез, был украден, то, пожалуй, виноватым окажется сам Дамиан, если не успеет изловить вора.

По своей сути Дамиан был так же далек от служения богу, как авва – от потворства блудницам, и наверное поэтому так и не получил сана священника, но, волею судьбы оказавшись в монастыре, сумел сделать блестящую карьеру и здесь. От приютского мальчика к бесправному послушнику, от новоначального к инспектору приюта, к сорока пяти годам Дамиан добрался до вершины и стал, по сути, воеводой Пустыни. И, хотя должность его и называлась по старинке «Экономом», на его плечах в первую очередь лежала безопасность монастыря, охрана его границ, расширение земель и лесов, приносящих монастырю доходы. И если пришлые разбойники опасались трогать хорошо укрепленный монастырь, то регулярные стычки с людьми князя Златояра заставили авву согласиться на содержание профессиональных воинов-монахов, хорошо вооруженных и обученных Дамианом лично.

Не имея возможности подниматься по служебной лестнице монастыря (а Дамиан отлично понимал, что аввой ему не стать никогда), он перешел к расширению сферы своего влияния, как внутри Пустыни, так и за ее пределами. Не то чтобы отец-настоятель мог поколебать достигнутое им могущество, но вступить с ним в открытый конфликт означало ни больше, ни меньше разрушить Пустынь, превратить ее из монастыря в мелкое княжество, а этого Дамиан не хотел, во всяком случае, пока – монастырский устав с его жесткой иерархией, послушанием, церковной дисциплиной позволял управлять им не задумываясь о настроениях насельников.

Кристалл примирял амбиции Дамиана и стремления аввы, они оба нуждались в нем, каждый по-своему, и его исчезновение означало возвращение к давнему конфликту, противостоянию, в котором Дамиану не суждено было взять верх.

Он обнаружил пропажу сразу, едва заслышал било, созывающее братию на службу. Сам Дамиан давно получил разрешение молиться в своей келье, и только тогда, когда появляется время, свободное от многочисленных праведных трудов на благо обители, однако он привык вставать рано, поэтому просыпался зачастую задолго до подъема братии.

Сундучок был открыт, как будто вор хотел, чтобы исчезновение кристалла заметили немедленно. А может, побоялся щелкнуть замком еще раз. А может, просто забыл, по глупой неопытности.

Робкий стук в тяжелую дверь просторной светлой кельи заставил Дамиана вскочить и захлопнуть крышку сундучка – посторонним незачем знать о пропаже.

– Кого там принесла нелегкая? – проворчал он себе под нос, – Входи!

Благочинный – разжиревший на доходах Пустыни иеромонах – робко сунул пуговичный нос в щелку: Дамиана побаивались все, зная о его крутом нраве и привычке впадать в неконтролируемую ярость по пустякам. Дамиан же терпеть не мог толстяков, особенно мелких ростом. Сам он был сухощав, хотя и прикладывал к этому немало усилий, высок ростом и широк в плечах.

– Доброго здравия, отец Дамиан, – тихо, с придыханием начал Благочинный, – я бы не решился тебя потревожить с таким пустяком, но, зная твою щепетильность в подобных вопросах...

Дамиан скривился:

– Зайди и закрой двери.

Благочинный снова кивнул, шумно сглотнул и с усилием прикрыл тяжелую дверь.

– Я бы не стал... но такого у нас давно не случалось...

– Ну?

– Ушел послушник Алексий, певчий, тот, которого привезли два месяца назад... Ну, которого похитил колдун и...

– Я понял, – грубо оборвал Дамиан, – куда он ушел?

– Я... Я не знаю. Он ушел из Пустыни.

– Как? Куда он мог уйти? Что ты несешь?

– Вот, – благочинный протянул клубок тряпок.

– Что это? – Дамиан поморщился.

– Его вещи. Переоделся в мирское, и ушел. И сказал, что ни секунды здесь больше не останется, – благочинный перешел на шепот, – он сорвал крест...

– Ты понимаешь, что говоришь? Куда он уйдет? Январь месяц! Кругом лес, за окном метель, он заблудится и замерзнет еще до рассвета! И где он взял мирскую одежду?

– Забрал у кастеляна, наверное...

Дамиан, как ни странно, отлично помнил этого послушника Алексия, которого два месяца назад нашли и вернули в монастырь после двенадцатилетнего отсутствия. Лешек – заблудшая душа, или Лешек – дар божий. И за его волшебный голос экклесиарх, старенький отец Паисий, прощал ему заблудшую душу, равно как и все остальные его прегрешения. Высокий, худенький, этот Лешек более всего напоминал отрока, хотя отроду ему было что-то около двадцати пяти – он всегда выглядел моложе своих лет, Дамиан запомнил его еще в приюте. Несомненно, тот и ребенком отличался от сверстников, простеньких крестьянских мальчиков, чем уже тогда невероятно раздражал Дамиана: мальчик вызывал у него подсознательный страх, непонятное стремление спрятаться от взгляда его огромных светлых глаз, как будто укоряющих в чем-то. Глядя на этого ребенка, Дамиан испытывал чувство вины, и, наверное, именно поэтому его постоянно преследовало желание запугать, заставить опустить глаза, пригнуть голову мальчика к земле... Только от чувства вины это не спасало – по сравнению с другими приютскими детьми тот и так был запуган без меры, потому что отставал от сверстников по росту, и характером обладал слабеньким, сломать который ничего не стоило.

В детстве отрок напоминал Дамиану котенка, сосущего молоко из брюха матери – младенческие безвольные чуть приоткрытые губы, бесхитростные, как у гукающего грудничка, движения тонких пальчиков, постоянно что-то перебирающих, продолговатая ямочка на подбородке, которую мальчик все время пытался разгладить рукой; его узкие плечи Дамиан мог полностью покрыть ладонью. Взгляд его, всегда удивленный, из-под длинных, загнутых вверх ресниц стремился куда-то вдаль, и по гладким волосам, цвета зрелого каштана, так и тянуло провести рукой.

Лешек – дар божий... В придачу к никчемно-умилительной внешности, отрок имел поистине ангельский голос. Паломники, которые в жизни монастыря всегда играли немаловажную роль, в первую очередь, внешнеполитическую, впадали в религиозный экстаз, слушая его пение, и пускали сладкие сопли. Что говорить, и сам Дамиан, слушая волшебное пение ребенка, чувствовал, как нежно ломит грудь, и как обрывается дыхание, и влажные глаза сами собой поднимаются к куполу церкви... И это тоже приводило архидиакона в бешенство – ему казалось, что не он, тогда инспектор приюта, имеет полную власть над приютским мальчиком, а тот владеет его душой. А этого Дамиан не выносил, он не хотел допустить влияния на себя какого-то отрока.