Страница 48 из 114
Существовали и другие, труднее поддающиеся классификации. Не все, кто ходил по священной пыли Святого города, были христианами или евреями, хотя и императору, и раввинам, вероятно, хотелось бы видеть другую картину. Но Палестина для этого слишком часто посещалась Богом, и с ней было связано слишком много традиций. В самом центре провинции, к примеру, жили самаритяне, народ, который открыто отвергал и христианские церкви, и еврейские синагоги как жилища идолов, а тех, кто им поклонялся, презрительно считал выскочками. Жители региона, расположенного на полпути между Иерусалимом и Галилеей, который именовался Самарией, утверждали, что они и только они сохранили неприукрашенными пожелания небес. Они говорили, что есть только один Бог43, и предлагали верить в него и его пророка Моисея44. Из этих простых предпосылок, как казалось самаритянам, неизбежно вытекало многое: все писания, созданные после Моисея – не важно кем, иудеями или христианами, – есть книги тщеславные и вводящие в заблуждение. Чистота учений, которые Бог открыл своему пророку, была извращена множеством более поздних наслоений. Иерусалим никогда не являлся Святым городом – его объявили таковым Давид и Соломон по чисто политическим соображениям. На самом деле в центре мира – вовсе не Храмовая гора и не Голгофа, а заросшая лесом гора в Самарии – Гезирим. Именно здесь, на горе, названной самаритянами «Вечный холм», остановился Ноев ковчег, Авраам готовился принести в жертву сына и сохранялись законы, открытые Моисею. Верить в другое, как это делали евреи и христиане, – значит искажать изначальные учения, открытые Господом своим пророкам, и отвергать главную обязанность человечества – подчинение Богу45.
Все это не делало самаритян популярными у соседей. Особенно глубоким было презрение евреев. Они веками открыто обвиняли самаритян в идолопоклонничестве на том основании, что те произошли от язычников, которые поклонялись голубке. В результате евреи не только не приняли их в качестве потенциальных союзников, но и отказывались даже сидеть рядом с ними, не говоря уже о том, чтобы есть или пить за одним столом. Хотя чудаковатый раввин был готов согласиться с тем, что можно отведать одно из их вареных яиц46. Что касается христиан, примененные ими санкции в долгосрочной перспективе оказались более жестокими: осуществление спонсируемого государством насилия привело к вполне объяснимому напряжению. Несмотря на то что самаритянам разрешалось служить в римской армии, и они даже приобрели репутацию храбрецов в бою, христианские охотники за реликвиями все равно обшаривали гору Гезирим, а христианские колонисты потоком лились в Самарию. В 484 г. терпение самаритян наконец лопнуло. В собственном соборе был изувечен епископ, одна за другой осквернялись церкви – и в центральной части Палестины вспыхнул мятеж. Провинциальные власти, хотя и были застигнуты врасплох, мятеж подавили со всей жестокостью. Около 10 тысяч самаритян погибли, все жители Самарии были тотчас уволены из армии. Но завершающим актом отмщения стали и запрет подниматься на священные склоны горы Гезирим, и строительство на ее вершине вместо церкви крепости. На церкви, как с горечью писал один самаритянский историк, была сооружена очень высокая, покрашенная белой краской башня, с которой свисали фонари. Когда они горели ночью, их было видно в Константинополе и Риме47.
Конечно, в таком проявлении имперской мстительности – и с этим бы согласился любой еврей – не было ничего революционного. Но самаритяне не располагали четырьмя сотнями лет, чтобы привыкнуть к утрате своей главной святыни. Кроме того, они не могли заставить себя поверить, что Бог позволит ее постоянно осквернять. Отчаяние и гнев накапливались и сочились, словно гной из раны. Прошло несколько десятилетий после великого мятежа, и небольшая группа самаритянских бунтовщиков, мотивированная предложением женщины48, попытались отбить вершину горы Гезирим у христианского гарнизона. Зарождающийся бунт удалось подавить лишь с большим трудом. В 529 г. несколько иудеев и христиан были убиты толпой самаритян. Искры оказалось достаточно, чтобы вспыхнуло очередное пламя. Какое-то время казалось, что не только Палестина, но и вся империя будет поделена надвое: военачальник – тезка давно умершего языческого императора Юлиана, которого называли и царем, и мессией, и главарем бандитов49, провозгласил создание Самаритянской империи. Он заблокировал дороги с севера и стал угрожать Иерусалиму. Чтобы добавить ситуации остроты, бунтовщики прибегли к ряду намеренных жестокостей, самой зрелищной из которых было сожжение епископа на костре, сложенном из мощей христианских мучеников. Подобные зверства не могли не спровоцировать ответ. Имперская месть оказалась ужасной. Армию повстанцев, которой навязали бой, уничтожили. На поле брани осталось 20 тысяч самаритянских воинов, а сам Юлиан лишился головы. Вокруг вершины «Вечного холма» возвели дополнительные, еще более неприступные, укрепления, а склоны горы Гезирим очистили от всех следов присутствия самаритян. Разрушениям подверглась вся Самария. Там, где раньше простирались «самые плодородные в мире земли»50, валялись камни, разлагающаяся падаль и росли сорняки.
Что касается самих самаритян, на их долю осталось только отчаяние. Многие, отказавшись от Бога, который явно отвернулся от них, приняли крещение. Другие предпочли удалиться в глухие деревни, где напоказ покрывали следы евреев и христиан горящей соломой. Были и те, кто остались под знаменами мятежа, при этом отступив за границы Самарии. Более 50 тысяч человек сумели спастись от репрессий карательных отрядов Юстиниана, прорвались в Месопотамию и отдались на милость престарелого Кавада. Шахиншах не стал слушать заверения самаритян, что они принесут ему Палестину, а предпочел заковать их в цепи и отправить на работы в золотодобывающие шахты. В это время в Палестине продолжали нервничать из-за ретраншемента самаритян у границы. После мятежа, когда 20 тысяч самаритянских мальчиков и девочек отдали работорговцам, был издан особый декрет, повелевавший, чтобы их продали как можно дальше – желательно в Персию или Индию. Перспектива, что они вырастут вблизи своей земли и захотят туда вернуться, представлялась слишком пугающей, чтобы ее можно было терпеть.
Причем тревога основывалась не только на обычной паранойе. Несмотря на мед и молоко, которые, как известно, текли по Святой земле, она граничила с дикой местностью, которая, как правило, всегда таит в себе опасность. На самом пороге Иерусалима, вдоль 15-мильной дороги, ведущей на восток в Иерихон, опасность была за каждым камнем. На этой дороге всегда хозяйничали бандиты, поэтому она называлась «кровавым путем» (это перевод библейского Adommim; по Иерониму, именно здесь путешественник в притче о добром самаритянине оказался среди воров). Южнее Иерихона, где пирамидальные скалы опускаются к водоему, с чьей-то легкой руки названному Мертвым морем, пейзаж оказывался еще более устрашающим: вокруг не было ничего, кроме пыли, соли и грязи. Именно здесь после сожжения храма в I в. армия еврейских мятежников в последний раз оказала сопротивление. Но еще задолго до этого регион стал свидетелем сожжения грешников и потрясающего ужаса Божьего гнева. На восточном берегу Мертвого моря, где грязь пузырится, издавая невыносимое зловоние, некогда стояло два могущественных города, Содом и Гоморра. Их жители – так утверждают моралисты – вовсю предавались порокам: насилию, сексу с представителями своего пола, пусканию газов на публике (последнее утверждение – исламская трактовка). Донельзя разозленный такой порочностью, Всевышний решил истребить оба города. На них обрушились огонь и сера: «И дым поднимается с земли, словно дым из печи»51. От Содома и Гоморры не осталось ничего, кроме странных засоленных руин, служивших для устрашения путников.
Но урок оказался все же не совсем жестоким. На южном берегу озера стояла церковь, а в ней – пещера. Говорят, что племянник Авраама Лот, предупрежденный ангелами, укрылся там со своей семьей – единственные уцелевшие жители уничтоженного Содома. Смысл сказанного – праведник, вроде Лота, может избежать гибели вместе с обреченным народом, скрывшись в дикой местности, – не оставался незамеченным на протяжении веков. Самаритяне не были первыми беженцами, искавшими убежища за границами Земли обетованной. Еще во время римских гонений христиане сделали то же самое. Некоторые из них, даже после обращения Константина, отказались вернуться из пустыни к соблазнам повседневной жизни. Аскеты хотели построить для себя город Бога среди скал за Иерусалимом, как в горах Антиохии или в Синайской пустыне. В унылом, населенном бандитами краю монастыри, стоявшие вдоль восточной границы Палестины, должны были служить оплотом рая. В них жили воины Бога, собранные по всей империи, их соединяли тропы, пересекавшие мрачное безмолвие, словно нити раскинутой свыше сети, а впечатляющие каменные укрепления придавали им вид крепостей. Эти lavras – лавры – служили церкви в ее великой битве против демонов первой линией обороны. В пустыне, где дьявол искушал самого Христа, могли выжить только сильные духом. Слабые отсеивались, а сильные становились еще сильнее. Вот почему на Святой земле именно монахи становились ударными частями ортодоксии. Обожженные в доменной печи пустыни, они являли собой пример силы и выносливости, образец веры. На этих людей можно было положиться. Они могли принять мученичество, устроить публичный протест против любых намеков на уступки монофизитам, заставить имперские власти напрячь все силы в борьбе против врагов Бога. Все это важнейшие задачи везде, но на Святой земле особенно.