Страница 7 из 94
— Это черт знает что такое! — возмутился Тищенко.
— Ты не можешь поспокойнее? — все еще раздумывая, сказал Майдан.
Вечирко сошел с трибуны. Неторопливо, всем своим видом показывая, что он выполнил долг и уверен в своей правоте.
Серьезность ситуации стала очевидной для всех. Тищенко сам сказал, что опекал, контролировал проект Ирши, сейчас ему было самое время отказаться от своих слов, иначе дело могло принять для него плохой оборот.
— Меня поражает такой взгляд на проект, — сказал Тищенко. — Ирше удалось соединить рациональную организацию пространства и гармонию. Старыми методами этого достигнуть невозможно. По этим сооружениям люди когда-нибудь будут судить о нас с вами, о нашей эпохе. Наше время — время красивых людей, и красивым у нас должно быть все!
— Совершенно верно. Однако красота и гармония не за счет разбазаривания государственных средств, нарушения режима экономии, — вставил свое слово Бас. — Сейчас неважно, как посмотрят на нас те, кто будут жить через сто лет. Мы их не знаем, они нас не будут знать!
— Таких станций построено немало. Ирша мог бы воспользоваться имеющимся опытом, — поддержал Баса Ракушка, пожилой архитектор с жиденькими седоватыми волосами, торчащими во все стороны.
— Архитектурная, инженерная мысль не стоит на месте, — сказал Тищенко. — Нужно искать новые формы, новые пространственные решения. Вы посмотрите, как удобна внутренняя планировка, какой красивый архитектурный объем. Эта станция — просто чудо!
— Прошу тебя, не горячись, — остановил его Майдан. Очевидно, он уже принял решение. — Конечно, мы разберемся, — решительно положил на стол руку. — Но безоглядно поддерживать автора проекта я бы тебе, Василий Васильевич, не советовал… Тут есть известная сложность. А может, и линия… Но прежде всего — выводы комиссии.
По залу словно пронесся ураган. Высказаться спешили все: одни — чтобы не отстать, чтобы тот же Вечирко или Бас не обвинили их в том, что они подпевали Ирше, другие и в самом деле видели «линию», третьи возражали им, защищали Иршу, его проект, защищали Василия Васильевича, и не столько его самого, сколько направление, которое культивировалось им, — новизны, поиска. Майдан опять пустил заседание на самотек, видимо, имел свой расчет. Высказалось человек восемь, потом упала тишина, — настал опасный перепад, атмосфера так накалилась в этой тишине, что отчетливо слышалось дыхание соседа. Каждый знал: как бы там ни объясняли, а против обвинения, сформулированного Вечирко, защититься трудно. Защищая, становишься соучастником. Решение могло быть только однозначным.
И тогда поднял руку Огиенко.
— Разрешите мне. — Он встал резко и новый серый в полоску пиджак одернул, словно военную гимнастерку.
В зале было немало людей, которые до недавнего времени приходили сюда в гимнастерках и кителях, — в них они вернулись с фронта, в них окончили институты, еще и до сих пор сохраняли военную выправку и привычки. Цепкие, упрямые, они трудно поднимались вверх, были честными и дружными, их уважали и боялись.
Огиенко застал войну уже на последнем этапе — в Германии, потом проехал пол-Европы, через всю Азию на Дальний Восток, но пока доехал, война и там окончилась. Потом два года служил в пограничных войсках, год назад окончил вуз, пришел в проектный институт. Его руки сами по себе падали на пояс, чтобы поправить широкий солдатский ремень, который он снял два месяца назад. Прошел все ступени послевоенной науки — трудной, потому что на войне забылось все, что знал, науки голодной, суровой. Спал на голых досках, укрывшись шинелью разгружал дрова на станции «Киев-Товарный», учился в третью смену — не было помещения, по нескольку дней перед стипендией держался на хамсе да на помидорах. Были такие, что не выдерживали, возвращались в районы финагентами, прорабами, бригадирами, оставались только стойкие. Огиенко из дому не получал ни копейки, но учился только на «отлично», и при распределении на него подали запросы многие институты Киева.
— Я с места, — сказал он. — Думаю, нам не следует спешить с выводами. Надо отложить дело. Заявление Вечирко не входит в компетенцию техсовета. Считаю, этим должен заняться партком.
Майдан поднялся из-за стола, высокий, сухощавый, слегка сутулый, было видно, что он устал. Пиджак на его худых плечах висел как на вешалке.
— Учтем ваше предложение, товарищ Огиенко, — сказал он. — Вы правы… Сейчас мы вряд ли во всем сможем разобраться. Комиссия пусть продолжит работу… Проверит еще раз и подаст официальную справку — за всеми подписями. А партком разберется с заявлением Вечирко. Других соображений, предложений нет? Заявлений, замечаний? Нет.
И объявил о конце заседания. Поодиночке, группами все выходили в вестибюль — зал помещался на первом этаже. В первом ряду опустевшего зала сидел, склонив голову, Сергей Ирша. Он закрыл лицо руками, светлые волосы мягко упали, словно растеклись на обе стороны, спрятали и лицо и руки.
Долго собирал со стола бумаги Майдан. Взглянул недовольно на Тищенко:
— Нужно стараться для дела, а не для людей. Вот в чем твоя ошибка, — сказал он и вышел.
Тищенко остался в зале вдвоем с Иршей. Он подошел к Сергею, взял его за руку, тот поднял голову; другой рукой проведя по волосам, откинул их со лба. Глаза у него были отсутствующие, словно мыслями он ушел далеко-далеко. Он еще не осмыслил до конца всего, что произошло, — да разве поймешь все сразу? Он готовился защищать себя, даже написал выступление, чтобы не сбиться, не забыть, не перепутать цифры, но заявление Вечирко отняло все аргументы, а главное — уверенность. Во время заседания он чувствовал себя, как неопытный конькобежец на тонком льду, мчался от одного берега реки к другому и промчался бы, но споткнулся и упал, и теперь лед под ним опасно потрескивал, а разум подсказывал, что стоит подняться на ноги, как лед проломится и вода поглотит его. Ирша знал: лед все равно проломится, только случится это не сию минуту. Под конец заседания его душа будто вымерзла, не чувствовала ничего, и он мысленно повторял, как страшный приговор: «Все. Все».
— Что ж, Сергей, пойдем и мы, — уже во второй раз произнес Тищенко.
— Пойдем, — бездумно согласился Ирша, потом шевельнулся и спросил: — Куда?
— Как куда? Ко мне. Подумаем вместе.
Ирша поднялся. Его глаза приобрели осмысленное выражение.
— Я не могу сейчас думать… Спасибо вам.
— Не за что. Может, наоборот, — буркнул Тищенко. — Если бы я тогда не посоветовал с этой анкетой… Но ты… не раскисай. Мы докажем, ведь правда на нашей стороне.
— Спасибо. Вы… идите.
— Как это «идите»?
— Так, — смутился Сергей, — я потом.
— А-а, — понял Тищенко. — Не хочешь, чтобы нас видели вместе? Какая глупость! А ну поднимайся! — Он решительно взял его под руку и повел к дверям.
Вестибюль гудел десятками голосов. Сотрудники института стояли группками, курили, обсуждали то, что не успели высказать или выяснить на совещании. Толпа перед Тищенко и Иршей расступились, и они прошла словно сквозь строй. Василий Васильевич держал голову высоко, будто ничего не случилось, бросил на ходу кому-то: «Зайдите завтра утром с поправками к проекту». Сергей боялся глаза поднять, казалось, он считает серые и коричневые квадраты, которыми был выстлан пол вестибюля. Внешне все выглядело как обычно: главный инженер и прежде часто выходил вместе со своим земляком, молодым талантливым архитектором и в том, как заботливо держал он своего молодого коллегу под руку, как подал ему макинтош (буркнув при этом: «Учись, Сергей, подать пальто стыдятся только лакеи»), вроде и не было ничего особенного, но сейчас, после заседания, это означало нечто большее: все понимали — Тищенко демонстрирует свою солидарность с Иршей. Оба вышли, сопровождаемые десятками взглядов, Тищенко и потом, на улице, придерживал Иршу под руку, вел его, как слепого. Они перешли улицу, свернули влево. Два пожилых человека с мешками, возвращавшиеся, как видно, с базара, посмотрели им вслед, один сплюнул и сказал: