Страница 7 из 162
В дзоте их двое — лейтенант Роман Шамрай и красноармеец Пётр Могилянский. Дышать в землянке трудно, воздух густо напоен смоляным запахом хвои и дымом махорки. На свете — июль сорок первого года, второй месяц войны.
Дзот над берегом речки — одна из огневых точек в системе уже почти разорванной немецкими танками киевской обороны, которую держат остатки отступивших от границы дивизий. «Почти» не значит совсем. По шоссе, перед дзотом Шамрая, ещё не прорвалась ни одна немецкая машина. Правда, в этом заслуга не только лейтенанта. С другой стороны дороги, в капонире, стоит противотанковая пушка. С артиллеристами у него контакт хороший. Знают своё дело ребята, стреляют умело и точно.
Солнце печёт немилосердно. Над асфальтовым шоссе, кое-где закиданным сухой травою, каким-то мусором и острыми листьями очерета, колышется марево горячего воздуха. Удивительно, как быстро загрязняется шоссе, словно умирает дорога, когда по ней никто не ездит.
Лейтенант Шамрай лежит возле пулемёта на куче удобно сложенных сосновых веток, и марево перед глазами вызывает у него воспоминание. Именно так дрожит и колышется горячий воздух перед поднятой заслонкой мартеновской печи, если, прикрывая от жгучего жара лицо рукавицей, взглянуть в розово-белое раскалённое чрево.
В армию он пошёл с Суходольского завода. Вернуться к мартену, стать не подручным, а настоящим сталеваром ему, наверное, уже не удастся никогда. Оборвала война его планы, быть ему командиром ещё долго, а жаль. Почти год работал он в шахте, потом, послушавшись отца, перешёл на завод. Чтобы стать сталеваром, ему оставалось проработать месяца три и выдержать испытание. Ничего не поделаешь, жаловаться не приходится — забрали в армию. Приближалась война.
Где-то далеко, в самом конце видимого участка шоссе, почудилось движение. Лейтенант взял бинокль. Синеватые линзы ясно показали — через асфальт перебежал человек в серой форме и упал в кювет. За ним второй, третий. До того места ровно тысяча триста метров. Всё ясно: противник сосредоточивает свою пехоту в балочке, метров за семьсот отсюда, а потом под прикрытием артиллерийского огня пойдёт в атаку. Может, даже при поддержке танков. Сегодня это уже не впервой. Необходимо приготовиться!
Лейтенант Шамрай и красноармеец Могилянский составляют «гарнизон дзота». Это звучит гордо и значительно. Десятки таких дзотов разбросаны по правую и левую сторону от шоссе. Сколько из них ещё боеспособны — неизвестно. Связь с командиром укреплённого района оборвалась вчера, но в действии оставался его приказ: держаться до последнего патрона.
— Начнут минут через тридцать, — сам себе пояснил Шамрай, опуская бинокль, — Товарищ Могилянский, пойдите к артиллеристам, предупредите, что в Гороховскую балку просачивается противник. Не знаю, видно ли им то место.
— Есть.
Лицо Могилянского, прозрачно-бледное от усталости и напряжения, заросло редкими щетинками молодой бороды. Под глазами иссиня-чёрные круги. На высоком лбу капли пота. Воротник гимнастёрки широко распахнут, дыхание трудное и прерывистое.
— Приведите себя в порядок.
— Есть, — Могилянский с трудом застегнул пуговицу на воротнике, судорожно поправил ремень.
Потом, согнувшись почти пополам в низких дверях, вышел. Шамрай, взглянув ему вслед, покачал головой. Сдают нервы у парня»
А его собственные нервы как поживают?
Он комендант дзота, у него спрашивать нет необходимости. Он должен выдержать всё на свете и никому никогда даже не скажет, тяжело ли ему давалось это спокойствие.
Снова взял бинокль, присмотрелся. Коробки танков замерли на далёком горизонте, там, где исчезает серое полотнище шоссе.
— Разрешите доложить, товарищ лейтенант? — Шамрай повернулся, взглянул на вошедшего Могилянского: его поразило бледное, как гипсовая маска, лицо бойца,
— Сначала выпейте воды.
Могилянский послушно напился.
— Теперь докладывайте.
— Артиллеристы заметили продвижение противника. По их данным, немцы заняли Бориславку.
Шамрай вынул из планшета карту, развернув, посмотрел: Бориславка находилась от них километрах в двадцати и, как он считал, в тылу. А оказывается… Линия обороны прорвана, и их окружают' Во рту стало сухо, почувствовался горьковатый привкус.
— Значит, закусить сейчас нам сам бог велел, — неожиданно сказал Шамрай, отгоняя от себя тревожные мысли. — Позже, пожалуй, уже некогда будет. Открывайте консервы.
— Как же вы, товарищ лейтенант, можете в такую минуту думать о еде?
— Могу. И вам советую.
— У меня кусок поперёк горла встанет.
Могилянский удивлённо смотрел на Шамрая и видел, как тот спокойно достал из ящика хлеб, банку консервов, положил на ящик из-под патронов, раскрыл нож, принялся резать хлеб. Движения его, как всегда, точны и уверенны. Перед Могилянским был командир, строгий, требовательный, называющий своих подчинённых в такие минуты официально на «вы». Но боец знал и другого Романа Шамрая — весёлого, ясноглазого хлопца, которого хлебом не корми, дай только посмеяться. Тот Роман был не только с ним, красноармейцем Могилянским, — со всем светом на «ты».
В зависимости от того, на «ты» или на «вы» обращался к нему лейтенант, Могилянский точно знал, в каком качестве выступал в данную минуту его командир,
— Ну, давай перекусим. Минут через двадцать немцы начнут атаку. Давай, давай, не тушуйся! Всё равно победа будет за нами!
И вдруг засмеялся спокойно и весело, совсем не думая об опасности.
«Неужели человек в таком положении ещё может смеяться? — спросил себя Могилянский. — Ведь нас ждёт смерть, верная смерть!»
— И ты улыбнись, ну, пожалуйста, — сказал Шамрай, будто подслушав его мысли. — Немцы только о том и мечтают, чтобы мы перестали смеяться. Улыбнись!
— Это что, приказ?
— Нет, не приказ. А ты всё-таки улыбнись. Сам себя убеди, что можешь улыбнуться, себя перебори.
— Победа над самим собой, товарищ лейтенант, всегда бывает самой трудной. Уже забыл, где это вычитал.
— Вот видишь, значит, от университета тоже есть польза. После победы закончишь как пить дать.
— Ты думаешь, мы выживем?
— Я не думаю, я это знаю, — уверенно сказал Шамрай. — А теперь всё-таки улыбнись, хоть самую чуточку.
Губы Петра Могилянского едва заметно дрогнули, раздвинулись. Еле заметная усмешка мелькнула в глазах, и от этого всё лицо парня вдруг изменилось: стало чуть-чуть смущённым и виноватым. Будто стыдно стало за то, что не мог этого сделать раньше.
— Вот, теперь всё хорошо, теперь мы против целой гитлеровской дивизии выстоим, — Шамрай улыбнулся, кивнув на хлеб и консервы. — Теперь ты настоящий боец. Давай, заправляйся, недаром же сказано: «В обороне — харч первое дело».
Он шутил спокойно и весело, будто не было перед ним смертельной опасности. А у самого нервы сжаты в кулак и каждое движение, каждое слово подчинялись железной воле. На сколько может хватить такого напряжения — неизвестно, да и стоило ли над этим раздумывать. Сколько нужно будет, столько и выдержат.
Они сели на земляной пол, поближе к ящику, заменившему им стол.
— Смотри, какая красота!
Шамрай взял с опрокинутой коробки из-под патронов два красных помидора.
Вчера вечером их принесла баба Ульяна из соседнего села. Погоревала, немного поплакала и, когда уходила, быстро, опасаясь, чтобы не обиделись парни, перекрестила их дрожащей рукой.
Шамрай разрезал помидор, посолил, одну половину протянул Могилянскому. И в этот момент ударил первый взрыв.
У Могилянского дрогнула рука, сочный помидор, выскользнув, упал на зелёные сосновые ветви, которыми был устлан пол землянки.
— Ешь, — жёстко приказал Шамрай и протянул бойцу другую половину помидора, — у нас ещё есть время, артподготовка продлится минут двадцать.
— Я… я не могу.
— Надо! Ешь! Вот так, просто, клади кусок в рот и жуй.
Снаряд ударил совсем рядом. Дзот вздрогнул. С потолка сквозь балки наката посыпался песок. Могилянский испуганно оглянулся.
— Не обращай внимания! Ешь.