Страница 18 из 162
Снова свистнула плётка, но Шамрай уже не чувствовал боли.
— Ещё два! Скажи! Что ты видел в вагоне?
— Бомбу.
— Ещё два!
— Убейте меня, — сказал Шамрай, — но я не знаю, что ещё говорить.
Голос его прозвучал спокойно. Голос смертельно измученного, равнодушного ко всему человека. Он привык к мысли о смерти, страха она не вызывала.
— Можешь надеть пиджак.
Шамрай оделся, дрожащими пальцами поправил потемневший воротник старой гимнастёрки. Прикосновение к эмалевым кубикам всегда успокаивало его, но на этот раз не принесло облегчения.
— Я помогу тебе вспомнить, — проговорил Фальке. — Среди лома был кусок чугуна странной формы. Возможно, это обломок какой-то скульптуры, а мажет, другая бомба. Если вспомнишь, получишь дополнительный паёк — хлеб, сахар, мармелад. А не вспомнишь…
— Я спрошу у ребят…
— Не смей! Вспоминай сам. Если расскажешь кому-нибудь о нашей беседе — виселица. Ясно?
— Ясно.
— Пошёл прочь отсюда.
Шамрай ещё долго стоял в коридоре, будто приходил в себя после порки, — ждал, пока Фальке допросит второго пленного. Ударов хлыста не было слышно, лишь один раз донёсся сквозь дубовые, плотно прикрытые двери приглушённый дикий вопль.
Наконец пленный вышел. К бараку они вернулись без конвоя. В очереди за ужином Шамрай спросил:
— Чего от тебя хотели?
— Непонятно. Вроде кто-то прятался среди лома. Кто там может прятаться? А тебя о чём спрашивали?
— О том же самом, ты правда ничего не видел?
— Глупость мелешь! Кто там может спрятаться? Им уже чёрт знает что мерещится…
Значит, Ленина видел только он, Шамрай.
А может, ещё кто-нибудь? Немцы, наверное, тоже видели. Почему же они молчат?..
Четыре барака, где жили пленные, стояли на окраине Айсдорфа, возле металлургического завода. Совсем недалеко, под горой, — каменноугольные шахты. Пленных гоняют работать и на завод, и в шахты. Им разрешают даже иногда выходить в город. Правда, не всем, а только тем, кто проявляет рвение в работе и заслуживает похвалу коменданта. Убежать из лагеря не трудно. Охрана слабая, немногочисленная, и поэтому мысль Шамрая всё время возвращалась к мечте о побеге, о воле.
Но куда бежать?
Двое уже попробовали. В лесу их увидели дети и сразу сообщили в полицию. Ничего не скажешь, дисциплинированное растёт поколение. Спрятаться негде, леса причёсаны, вылизаны, как парки, всё видно из конца в конец.
Комендант отдал приказ повесить беглецов на плацу между бараками, другим для острастки, дабы не повадно было соблазняться свободой. Но страх смерти не может всё же пересилить стремление к воле.
Шамрай лежал на втором этаже деревянных нар. Под головой брезентовая подушка — мешочек, набитый опилками и старыми газетами. Когда повернёшь голову, они шуршат, как змеи. Свет горит в бараке скупо, немцы экономят электричество. С нар доносится усталое, частое, тяжёлое дыхание. Иногда кто-то испуганно вскрикивает во сне и тут же затихает. Все давно уснули, а от Шамрая сон отступился. Глаза сверлят и сверлят низкий, побелённый известью потолок барака. Рубцы от хлыста на плечах огнём горят, но этому уж ничем не поможешь. Надо терпеть.
Что же всё-таки случилось сегодня на заводе? Давай-ка разберёмся, проверим. Началось с того, что ты пошёл к копру, стал собирать куски разбитой танковой брони и увидел странное движение кранов. Что заметили машинисты, бомбу или Ленина? Когда всем было приказано выйти из цеха, крапы не остановились. Они двигались по своим рельсам, правда, без звонков, но Шамрай хорошо помнит — краны работали.
Что они делали — неизвестно. Может, один из них подложил на платформу бомбу?
Для чего? Чтобы отвлечь внимание от скульптуры? Навряд ли. Это же немцы. Потом кто-то вызвал Фальке.
Ну, хорошо, вспомним, что было дальше. Из цеха выехал паровозик с одним вагоном. Фальке приказал тебе встать у платформы. И ты совсем близёхонько от бомбы увидел знакомые очертания высокого лба и головы.
Вспомни, вспомни, точно всё вспомни.
Твой напарник взял бомбу, передал тебе. Холодное прикосновение ржавого металла твои руки чувствуют до сих пор. Потом ты пошёл, неся бомбу, как ребёнка, на руках, подальше от паровоза, а когда сил не стало и руки ослабли, ты чуть было не упал вместе с бомбой. Приехали сапёры. Дальше всё ясно, как на картине. Но одна деталь исчезла из памяти Шамрая: когда уехал паровоз с платформой? Почему машинист не дал свистка, трогая с места? Может, он свистел, а ты, неся бомбу, просто не услышал этого? Не до свистка было! Так может быть, а возможно, и не так.
Машиниста легко понять — ему хотелось очутиться подальше от взрыва, но почему он, отъехав на безопасную сотню метров, не остановился, а спрятался за воротами?
После того как вернулись в цех, гестаповец не отходил, пока разгружали платформу. И его можно было понять: там, где лежала одна бомба, могла притаиться и другая.
А куда делась скульптура Ленина?
Ты, Шамрай, не пропустил ни одного движения крановщиков, когда они вернулись на завод. Скульптуры Ленина тогда уже не было на платформе.
Где же она? Может, немцы-крановщики положили её на стальную наковальню, одного удара тяжёлой бабы достаточно, чтобы хрупкий чугун разлетелся в мелкие куски.
Нет, возле копра царила тишина. Когда падает баба, далеко слышно.
Где же Ленин?
Невозможно допустить, чтобы спрятали его немцы.
Не такие они люди! Ты помнишь площадь Айсдорфа, белые, похожие на большие грибы-шампиньоны головы наголо остриженных женщин, раскачивающиеся тела повешенных поляков и тут же весёлый смех и шутки толпы, лес рук, поднятых вверх, и резкие выкрики: «Хайль Гитлер!»
Может, тебе всё это показалось. Не было статуи Ленина. Могла же так- причудливо упасть тень…
Нет, это не игра воображения. И Фальке спрашивал о куске чугуна странной формы. Кто-то из негласных помощников гестаповца увидел статую Ленина, не узнал его, но на всякий случай сообщил.
А может, и узнал, только Фальке не хочет произносить имени Ленина, чтобы не разнёсся о нём слух по заводу, не дозналось в городе начальство… Тем более что памятник исчез.
Если немного домыслить и выдать желаемое за действительное, то события могли развиваться так: в минуту, когда ты, обливаясь холодным потом, нёс свою смертельную ношу, машинист потихоньку двинулся с места, заехал в цех, крановщики взяли скульптуру Ленина, спрятали, а паровозик снова вернулся к воротам.
Где спрятали?
Ну, в цехе немало закоулков. Не только статую Ленина, а целый вагон можно спрятать.
Всё это красиво и хорошо придумано, слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Не способны эти пузатые боши с вильгельмовскими усиками сделать что-нибудь подобное. Пойти на риск? Где уж им рисковать! Тот из них, кто увидел Ленина, конечно, тут же доложил бы:
«Я нашёл, герр Фальке, статую, которую наши доблестные войска сняли на Восточном фронте. Её нужно разбить и бросить в мартен в первую очередь. Вот она. Моя фамилия Майер, прошу отметить мою старательность и преданность фюреру! Хайль Гитлер!»
Вот оно как было бы! И нечего фантазировать и придумывать, что немцы способны на такие подвига.
А может, кто-нибудь из них коммунист? Ведь в цехе только пожилые рабочие. Молодёжь на фронте. Может…
Нет, ничего не может быть. Не видели мы что-то этих коммунистов ни на фронте, ни в лагерях, ни здесь, в Айсдорфе. А вот рубцы на спине от немецкой плётки, как растравленные ожоги, горят огнём. Боль утихнет только дня через два. Шамрай уже имеет горький опыт, научился…
А всё-таки, куда же делась статуя?
Громко, глубоко, словно одна могучая грудь, дышит, стонет во сне барак. Маленькие окошки, похожие на подозрительные глаза охранников, слабо обозначаются на тёмном фоне стен.
Светает. Солнце уже взошло над Сибирью, над тайгой и казахскими степями, перешло линию фронта под Сталинградом, прокатилось над залитой кровью Украиной и скоро освети проклятую Германию. Когда оно всходит, свежее, ласковое, всегда хочется спросить — что ты видело, солнце?