Страница 3 из 116
Молодой человек, весь в белом, сидевший рядом с задумчивым толстяком, кричал ему на ухо наперебой с ветром:
— Мачеха всегда вспоминает обо мне в последнюю минуту. Я встревожен ее телеграммой. Вот увидите, у отца неприятности с этим польским займом или что-нибудь вроде этого.
— Мистер Еремия — слишком умный человек, Артур! Вам нечего тревожиться, — ответил толстяк, — да и телеграмма самая обыкновенная: едут домой с отцом на «Торпеде», прибудут сегодня. Вы слишком экзальтированы, вот и все.
— Молчите, доктор, — прервал его молодой человек, — все, что исходит от моей мачехи и ее черноусой дочери, всегда полно неприятных сюрпризов. Я всегда ненавидел женщин, вы знаете. Но после женитьбы отца я их ненавижу вдвое, втрое, вдесятеро, я наслаждаюсь каждым доказательством их низости. Я готов… ах, что бы я только не сделал, чтоб их растоптать, обезвредить, унизить, уничтожить!
— Но, мистер Артур, — засмеялся доктор, — это похоже на горячку. Я обеспокоен, решительно обеспокоен вашей любовью к отцу. Сыновняя привязанность, конечно, вещь почтенная, но не до такой степени… Возьмите себя в руки.
Стоп. Шофер круто повернул и затормозил автомобиль. Перед ними лежал, весь в ярком блеске солнца, Гудзонов залив, влившийся в берега тысячью тонких каналов и заводей. На рейде, сверкая пестротой флагов, белыми трубами, окошками кают-компаний, стояли бесчисленные пароходы. Множество белых лодочек бороздило залив по всем направлениям.
— «Торпеда» уже подошла, — сказал шофер, обернувшись к Артуру Рокфеллеру и доктору. — Надо поторопиться, чтобы подоспеть к спуску трапа.
Молодой Рокфеллер выпрыгнул из автомобиля и помог своему соседу. Толстяк вылез, отдуваясь. Это был знаменитый доктор Лепсиус, старый друг семейства Рокфеллеров. Попугаичьи пронзительные глазки его прикрыты очками, верхняя губа короче нижней, а нижняя короче подбородка, причем все вместе производит впечатление удобной лестницы с отличными тремя ступеньками, ведущими снизу вверх прямехонько под нос.
Что касается молодого человека, то это самый приятный молодой человек, — из тех, на кого существует наибольший спрос в кинематографах и романах. Он ловок, самоуверен, строен, хорошо сложен, хорошо одет и, по-видимому, не страдает излишком рефлексии. Белокурые волосы гладко зачесаны и подстрижены, что не мешает им виться на затылке крепкими завитками. Впрочем, в глазах его сверкает нечто, делающее этого «первого любовника» не совсем-то обыкновенным. Мистер Чарлз Диккенс, указав на этот огонь, намекнул бы своему читателю, что здесь скрыта какая-нибудь зловещая черта характера. Но мы с мистером Диккенсом пользуемся разными приемами характеристики.
Итак, оба сошли на землю и поспешили вмешаться в толпу ньюйоркцев, глазевших на только что прибывший пароход.
«Торпеда», огромный океанский пароход братьев Дуглас и Борлей, был целым городом с внутренним самоуправлением, складами, радио, военно-инженерным отделом, газетой, лазаретом, театром, интригами и семейными драмами.
Трап спущен, пассажиры начали спускаться на землю. Здесь были спокойные янки, возвращавшиеся из дальнего странствования с трубкой в зубах и газетой под мышкой, точно вчера еще сидели в нью-йоркском «Деловом клубе». Были больные, едва расправлявшие члены, красивые женщины, искавшие в Америке золото, игроки, всемирные авантюристы и жулики.
— Странно! — сквозь зубы прошептал доктор Лепсиус, снимая шляпу и низко кланяясь какому-то краснолицему человеку военного типа. — Странно, принц Гогенлоэ в Нью-Йорке!
Шепот его был прерван восклицанием Артура:
— Виконт! Как неожиданно! — И молодой человек быстро пошел навстречу красивому брюнету, опиравшемуся, прихрамывая, на руку лакея.
— Виконт Монморанси! — пробормотал Лепсиус, снова снимая шляпу и кланяясь, хотя никто его не заметил. — Час от часу страннее. Что им нужно в такое время в Нью-Йорке?
Между тем толпа, хлынувшая от трапа, разделила их, и на минуту Лепсиус потерял Артура из виду. Погода резко изменилась. Краски потухли, точно по всем предметам прошлись тушью. На небо набежали тучи. Воды Гудзона стали грязного серо-желтого цвета, кой-где тронутого белой полоской пены. У берега лаяли чайки, взлетев целым полчищем возле самой пристани. Рейд обезлюдел, пассажиры разъехались.
— Где же семейство Рокфеллера? — спросил себя доктор, озираясь по сторонам. В ту же минуту он увидел Артура, побледневшего и вперившего глаза в одну точку.
По опустелому трапу спускалось теперь странное шествие. Несколько человек, одетых в черное, медленно несли большой цинковый гроб, прикрытый куском черного бархата. За ним, прижимая к лицу платочки, шли две дамы в глубоком трауре, обе стройные, молодые, рыжие и, несмотря на цвет волос, оливково-смуглые. Они были подавлены горем.
— Что это значит? — прошептал Артур. — Мачеха и Клэр… а где же отец?
Шествие подвигалось. Одна из дам, подняв глаза, увидела молодого Рокфеллера, слегка всплеснула руками и сделала несколько шагов в его сторону.
— Артур, дорогой мой, мужайтесь! — произнесла она с большим достоинством.
— Мужайтесь, братец! — неожиданным басом воскликнула другая, тоже подходя к Артуру. Это была на редкость красивая девушка, которую портили разве только две вещи: густой басистый голос и черные усики.
— Где отец? — воскликнул молодой Рокфеллер.
— Да, Артур, он тут. Еремия тут, в этом гробу, — его убили под Варшавой.
Мистрисс Элизабет Рокфеллер проговорила это дрожащим голосом, закрыла лицо и зарыдала.
— Братец, я возьму вас под руку, — шепнула красивая Клэр, прижимаясь к неподвижному молодому человеку.
Но Артур отшатнулся от них и впился пальцами в пухлую руку Лепсиуса.
— Спросите их, кто убил отца, — шепнул он побелевшими губами.
Лепсиус повторил его вопрос.
— Не сейчас… мне трудно говорить об этом, — пробормотала вдова.
— Отчего не сказать ему прямо, мама? — вступилась Клэр своим мужским басом. — Тут нет никаких сомнений, его убили большевики.
Скорбная процессия двинулась дальше. Лепсиус подхватил зашатавшегося Артура и довел его до автомобиля. Набережная опустела, с неба забил частый, как пальчики квалифицированной ремингтонистки, дождик.
Сплевывая, прямехонько под дождь, к докам прошли, грудь нараспашку, два матроса с «Торпеды». Они еще не успели, но намеревались напиться. У обоих в ушах были серьги, а зубы сверкали как жемчуга.
— Право, Дип, ты дурак, право так.
— Молчи, Дан, будь ты на моем месте, ты бы остолопом стал.
— Скажи, пожалуй!
— А я тебе говорю, остолопом.
— От такого-то пустяка? Да у меня и в животе бы не пробурчало!
— Пустяк! А я тебе скажу — я лучше дам себя съесть акуле, начиная с ног и кончая головой, чем опять переживу этакое дело.
— Да какое дело-то? Бабьи фокусы!
— Ни-ни, милейший, тут не баба, тут сатана. Если б ты увидел, как она ручьем разливалась, да с капитаном на голос выводила, а потом сухими глазами взглянула и смешок вырвался, будто невзначай, — понимаешь, она думала, что одна осталась, а я за брезентом, — так тебе стало бы страшно дневного света.
— Тю, дурак. Ну что же тут страшного?
— Сам дурак, вот что. Помяни мое слово…
Остальное пропало в коридоре, ступеньками вниз, подвала «Океания», — горячая пища и горячительные напитки — специально для моряков». Если мы туда с вами и спустимся, читатель, то во всяком случае не сию минуту, когда, по моему счету, выходит ровнешенько «стоп» первой главе.
Глава вторая
Доктор Лепсиус наедине с самим собой
Быстрыми шагами, не соответствующими ни его возрасту, ни толщине, поднялся доктор Лепсиус к себе на второй этаж. Он занимал помещение более чем скромное. Комнаты были свободны от мебели, окна без штор, полы без ковров. Только столовая с камином да маленькая спальня казались жилыми. Впрочем, за домом у доктора Лепсиуса была еще пристройка, куда никто не допускался кроме его слуги, чье желтое лицо с несомненностью выдавало его смешанное происхождение.