Страница 110 из 116
— Радуйтесь! — злобно прокричал летчик. — Недостает еще, чтоб мы врезались в гущу военной флотилии и нас приняли за врагов и подожгли в одну минуту, как блоху. Сумасшедший вы человек!
— Лети! — хладнокровно ответил Зильке, не отрываясь от бинокля. Сквозь черноту ночи он все-таки видел небесную дорогу и утешался поразительной быстротой полета. Они неслись таким способом всю ночь, а когда рассвело, увидели себя над плоской синей равниной. Четыре маленьких аэроплана окружали их с четырех сторон. Они стали медленно приближаться к «Юнкерсу», покуда не взяли его на прицел.
— Так я и знал, — прошипел летчик через полчаса, когда они были снижены на аэродром красивой горной деревушки Северного Кавказа, на берегу Черного моря. — Можете грызть свой локоть. Вы попадете теперь в Зангезур после того, как будете расстреляны, повешены или четвертованы. Мы в руках у Союза.
Оцепившие их люди между тем вытащили Зильке из кабинки и под револьверным дулом повели обоих путешественников в комендатуру.
— Неужели они так счастливы нашей поимкой? — удивленно прошипел летчик. — Взгляните-ка, спятили они, что ли?
В самом деле, пока их вели, они увидели всю деревню, танцевавшую, певшую, маршировавшую по улицам — с флагами, музыкой, цветами, знаменами. Дети подскакивали на пол-аршина от земли. Девушки обнимались и целовались с юношами. Балконы утопали в коврах. И повсюду и отовсюду летали в воздухе крупные красные розы, гвоздики, глицинии. Это походило на сплошное безумие.
Но когда в комендатуре при виде их обрадованно расхохотались, — удивление Зильке и летчика перешло в ужас: «Не попали ли они в поселок сумасшедших?»
Между тем красноармейцы уперли руки в бока, затрясли головами и чуть не лопнули от смеха, растягивавшего им рот до самых ушей. Вдруг один подошел, взглянул на Зильке, сунул руку в карман и…
— Расстреляют! — пронеслось в голове у тощего любителя номенклатуры. — Расстреляют, и я полечу, как метеорит, в неизвестное пространство!
Он закрыл глаза, чтобы достойно встретить смерть, как вдруг почувствовал у себя на губах нечто удивительно знакомое, липкое и сладкое, — это был шоколад.
— Ешь, чертов сын! — произнес красноармеец на отборном русском языке.
И вслед за шоколадом Зильке получил увесистый удар пирогом в зубы, флягу с вином, добрую корзину фруктов и — черт знает какую — уйму жаренной на вертеле баранины, именуемой этими варварами «шашлыком». Летчик и Зильке заработали челюстями, изумленно глядя друг на друга.
В эту минуту в комнату вошел молодой, сияющий командир. Он посмотрел на обоих с улыбкой и спросил на отличном немецком языке:
— Немцы?
— Немцы.
— Поздравляю вас, друзья мои! — ласково произнес командир. — В Германии провозглашена Советская республика!
Зильке и летчик вытаращили глаза, так и застыв с кусками баранины, напиханной за правую и за левую щеки.
Глава пятьдесят третья
Суд над Лорелеей
Грандиозные события, развернувшиеся в течение нескольких часов с момента объявления войны, положительно перевернули Бобу Друку всю его мозговую механику. Он ходил по улицам с открытым ртом, останавливаясь на каждом шагу. Инвалиды опять появились в Велленгаузе, но только Велленгауз стал комендатурой города Зузеля. Дворец прокурора — реввоенсоветом красной зузельской авиаармии. Особняк, одолженный фабрикантом рыболовных удочек министру Шперлингу, — отделом социального обеспечения, а страшный маленький дом в Зумм-Гассе, где он провел такие смутные, но и такие счастливые дни своей жизни, был теперь ревтрибуналом.
И повсюду — в здании совета на Тюрк-Платц, как раз против Торгового представительства, в комендатуре, наробразе, исполкоме, ревтрибунале — засели его друзья-приятели инвалиды с рабочими-подпольщиками, рабочими-добровольцами, рабочими — членами компартии и союза «Месс-менд».
Ни одного фашиста не разгуливало больше по улице. Пансион Рюклинг выдержал настоящую осаду. Дюрк, Гогенлоэ сидели в тюрьме. Шперлинг был мирно перенесен вместе с томиком Карла Маркса, ночными туфлями и женой в дом предварительного заключения — не столько в качестве арестованного, сколько в качестве недобровольного свидетеля. Патрули немецких комсомольцев разгуливали по городу. И всюду с домов, балконов и башен развевался веселый красный флаг.
— Да, — сказал себе Боб, потирая переносицу. — Мик, видно, смеется своим раскатистым смехом, напевая песенку деревообделочников. И все-таки…
Все-таки он чувствовал легкую боль в сердце. Его часы показывали без десяти четыре. А в четыре часа он должен был быть в роковом домике на Зумм-Гассе, потому что сегодня там судили военным судом — в порядке спешности, при полном составе военных комиссаров, в присутствии делегата рыбачьего населения, товарища Кнейфа, представителя от Месс-менда, техника Сорроу, и его самого, в качестве приглашенного гражданского защитника, — Лорелею Рейнских вод.
Уныло поднялся Друк по невзрачным ступенькам. Круглая маленькая зала была полна. За перегородкой с четырьмя красноармейцами сидел злобный фашист — выхоленный секретарь подложного Карла Крамера — и кусал себе ногти.
Друк тихо пробрался на место и сел за стол. Вот они, рядом — молодые рабочие, комиссары, старичина Сорроу, добрый Кнейф, — но ни один из них не смотрит на бедного Друка. Он должен сам справиться с бурей нелепых чувств, разрывающих ему сердце.
Звякнул колокольчик. Поднялся военный прокурор.
— Мы судим сейчас человека, именующего себя скульптором Апполлино из Мантуи. Он прибыл в Германию по плану фашистов в начале текущего лета и поселился в пансионе «Рюклинг», где одновременно с ним жили другие фашисты: банкир Вестингауз и виконт Монморанси. Насколько нам известно, ему принадлежала какая-то главенствующая роль. Товарищ, введите преступника.
Боб замер. Все глаза обратились в сторону маленькой двери, откуда рыбак Кнейф торжественно вывел, точнее — вынес хрупкое очаровательное создание в бархатном камзоле, итальянском воротнике и серебряных пряжках на маленьких стройных ногах. Лицо его было бледно и смугло, рыжие кудри падали на воротник. Скульптор Апполлино уселся за решетку, и тотчас же его глубокий, томный, бездонный взгляд устремился на Боба Друка.
Боб неуверенно поднялся с места. Глаза его блуждали.
— Я требую медицинской экспертизы, — начал он трепетным голосом, — скульптор Апполлино невменяем. Он действовал по чужому плану, как исполнитель, но он столько же понимает в своих преступлениях, сколько пятилетний ребенок.
— Глупости! — произнес вдруг низкий, басистый, отвратительный голос, похожий на царапанье ножей друг о друга. — Дурак! Я никогда не была и не буду исполнителем.
Боб, судьи, Кнейф вздрогнули. Отвратительный голос принадлежал Лорелее. По лицу ее змеилась улыбка безумной гордости. Она продолжала хрипеть:
— Задавайте вопросы. Я скажу все. К черту идиотскую канитель!
Друк упал на стул, раздавленный тошнотворным чувством омерзения. Он вылечился в один миг от первого звука.
Обвинитель начал допрос.
— Вы скульптор Апполлино из Мантуи?
— Нет!
— Назовите ваше настоящее имя!
— Я — Клэр Вессон.
— Вы дочь сумасшедшего Грегорио Чиче?
— Великого принца Чиче!
— Расскажите нам историю убийства Пфеффера. Каким документом вы завлекли его в Зузель?
— Ха-ха-ха! — расхохоталось существо ржавым смехом, от которого у судей задрожали мускулы, а Кнейф судорожно дернул револьвером. — Нет ничего легче. Я пригрозила, что опубликую в германской печати его письмо к министру Шперлингу, написанное десять лет назад.
— Не можете ли вы прочесть нам это письмо?
Лорелея сунула руку в камзол и бросила судьям окровавленный, грязный лист бумаги. Главный обвинитель брезгливо поднял его двумя пальцами и прочел вслух: