Страница 66 из 91
По поводу пожара он был уверен наверняка. А вот набежит ли кто, не совсем. До сих пор никто не появлялся, и, росла в нём уверенность, не появиться. А феномен колеса с мумиями и двумя женщинами не то что не тревожил его, а оставался как бы в стороне. Было достаточно иных забот, чтобы он мог всё бросить и заняться выяснением, откуда пришли аборигены, поиском создателей этого непонятного и омерзительного по назначению сооружения.
Нет, конечно!
И всё-таки…
Явление острова
Они вошли в брошенное аборигенами поселение. Толстые глинобитные стены раковин-жилищ кое-где перекрывались жердяными матицами, встречались и брёвна внушительной толщины в качестве опор, изъеденные временем и поселившейся в них мелкой живностью: летающей, прыгающей, ползающей.
Смертельно усталые женщины утолили жажду и обмыли лица, расположились под тенью раскидистого куста. В шаге за ним под яркими лучами солнца блекло мерцало ровное полотно поверхности озера, лишь в самом центре испорченное темнеющим пятном морщин.
Иван с удовольствием вдохнул свежий воздух, насыщенный влагой. Климат родного города, где дожди и высокая влажность не редкость, а правило с редким исключением напоминал ему всегда, особенно во время службы на юге. К сухости уже, наверное, никогда не привыкнет.
Он наклонился над чуть голубоватой водой, набрал её, холодную, в пригоршни, выпил, оценил вкус, умыл лицо. Отстегнул флягу, выплеснул остатки, набранной ещё дома, воды, наполнил новой.
Задумчиво осмотрел гладь озера.
Оно оказалось не большим. Метров двести в ширину, да и в длину не на много больше. Берег изрезан, в одном месте суша вдаётся вглубь, полого уходя вниз к середине озера. А там, в середине, по всему, и вправду бьют ключи, оттого центральный участок озера ровной окружности словно подогревался снизу и кипел.
Иван долго стоял на берегу, дышал, ещё раз напился. За его спиной друг другу жаловались женщины, злословил Арно, вызывая возмущённые восклицания Шилемы, раздавался, похожий на басовитый гудок среди ночи, голос дона Севильяка, что-то пытаясь объяснить Джордану, но тот упорно не соглашался.
А он стоял, смотрел перед собой, ни о чём не думал, отдыхал.
– КЕРГИШЕТ, надо бы поесть, – негромко сказал Арно, становясь рядом с Иваном. – Да и, вообще…
– А?.. Ах, да! – Иван повернул к нему голову, шейные позвонки отозвались на движение пощёлкиванием. – Ты прав. Поесть пора…
– Тебя что-то тревожит?
– А тебя нет? – резковато спросил Иван, так как в вопросе Арно ему послышалась снисходительность вполне удовлетворённого всем человека. – Чёрте, где очутились. В глубокой… Не скажу при всех где! Сам догадаешься, надеюсь.
– А может быть, всё-таки подскажешь?
– Иди-ка ты, со своими шуточками!
Арно усмехнулся.
– КЕРГИШЕТ. Что тебе не нравится? Посмотри вокруг. Вода, солнце, женщины, а?
Иван против воли ответил на его улыбку своей.
– Ну, ты скажешь! Курорт!?
– Не курорт, конечно. Но некоторые его составляющие налицо. Одного нет – это, где хорошо и вволю поесть.
Арно ухмылялся. Глядя на него, Иван чувствовал, как одеревеневшие мышцы расслабляются, напряжённость уходит, мысли не скачут.
– Давай поедим. Своё, – сказал он. – Потом подумаем… О курорте.
Когда брали в дорогу еду, казалось, только она забивала заплечные мешки. На поверку, после того, как вытряхнули из них содержимое, оказалось далеко не так. Перед Иваном и назначенным им, при молчаливом согласии всех ходоков, ответственным за съестные припасы Хиркусом предстал скромные возможности с учётом десятка непредвиденных едоков. А они, эти непредвиденные рты в лице женщин, примолкли и голодными глазами поглядывали то на туго подрастающую горку продуктов, то на ходоков, которые старались в их сторону не смотреть.
Больше всех еды взяли с собой Иван и дон Севильяк.
Правда, Иван тут же посетовал самому себе, что взял мало хлеба, одной нарезки на всех – на один укус. Шилема, обладающая отнюдь не птичьим аппетитом, положила в общий котёл пяток тощих пакетов с обыкновенным пшеном. Каким образом временница собиралась варить кашу из него, никто, кроме неё, не мог даже предполагать. Для этого нужна, по крайней мере, хотя бы какая-то посудина, чего ходоки никогда с собой не брали, кроме фляги с водой. Можно, конечно, таскать по векам солдатский котелок, но с ним возни не меньше, чем с любой кастрюлей. Его каждый раз надо очищать от копоти, пристраивать над костром…
Арно вытряхнул из своего мешка всё. Вывернул его. Не густо, но одному ему – на три-четыре сытости. Хиркус, пыхтя и не глядя ни на кого, долго копался в своём солидном на вид рюкзаке, усеянного молниями, бляшками, ремешками.
– Не жмись, актёр, – взял его за плечо и хмуро посмотрел на него Арно, не меньше всех встревоженный необходимостью в скором времени заниматься поиском пропитания. – Шила в мешке не утаишь. Или ты решил один втихомолку доесть то, что оставишь?
Его слова покрыл мощный хохот дона Севильяка.
– Да он же подавится, – пропыхтел он сквозь смех. – Давай, Хиркус, я тебе скорпиона здешнего выловлю на жаркое… Ха-ха!.. Ну, что вы на меня уставились? – вытаращив глаза, дон Севильяк оборвал смех, поразивший всех своей неуместностью. – Живы будем, не помрём! А что? И скорпионов есть можно. Ваня знает…
– Сам ешь скорпионов! – в сердцах отозвался Хиркус и также как Арно вывернул свой заплечный походный мешок наизнанку.
На секунду от вида того, что выпало на землю, воцарилась тишина, затем разразился дружный хохот.
В большом по объёму рюкзаке Хиркуса хранились: тёмно-синий халат из тончайшего шёлка, усыпанный сверкающими звёздочками, точь-в-точь такой, какие напяливают на себя факиры во время представления; серебряная чалма довольно истёртая и поблекшая со сломанным пером неведомой птицы; оранжевые башмаки с длинными, загнутыми носами, как у коньков-снегурочек; широкий, серебристый же, пояс из шёлковой ленты; набор разно великих дудочек. И, наконец, колпак с потрёпанной кисточкой…
– Вот, – сказал актёр, отдуваясь и печалясь. – Мешок перепутал. Не тот, что нужно, прихватил. – И вдруг глаза его блеснули, он расправил плечи, торжественно, выделяя каждое слово, словно только оно было главным, сказал: – Так всегда бывает, когда материальное и земное отступает назад, и начинает править идея…
– Какая ещё идея? – вскинулся Джордан. – Таскаешь барахло…
– Говорю для тех, кто знает, – хорошо поставленный голос актёра раздавил лепет фиманца. Он поднял перед собой указательный палец, оглядел его со всех сторон и словно увидел на нём священные письмена, стал считывать, переходя на распевную речь: – Идея! Да, идея! Это когда человек, увлеченный данным ему свыше, и оттого позабывший иное, кроме своего увлечения, начинает прозревать. Тогда ему не нужны еда, он живёт и укрепляет себя размышлениями и глубинными поисками истины…
– Хо-хо-хо! – зашёлся дон Севильяк.
– Бред какой-то! – фыркнула в кулак Шилема. – Болтун!
– Да что же это он несёт? – пытался всех перекричать Джордан.
Арно с Иваном обменялись усмешками.
Хиркус смирно переждал вспыхнувшее возмущение и веселье.
– Вся моя жизнь посвящена идее, – как только установилась тишина, опять же торжественно продолжил он. – Куда бы я ни ходил во времени, меня всегда вела идея. Я всегда забывал о такой мелочи, как пища. Плотское насыщение…
– Ты забывал о пище?! – Джордан, маленький, взъерошенный, возмущённый, подскочил к нему. – Да ты, как только врывался в Кап-Тартар, тут же искал, где пожрать!
– Ха! Да я пока добираюсь до твоей треклятой ямы, что называется Фиманом, и где ты сидишь безвылазно, как пень трухлявый, я не ем. Так что мне приходиться есть, а не жрать. Я ем, а не жру!
Джордан подпрыгнул от негодования.
– А ты сиди в своей яме, а в чужую не лезь. Лезешь к нам, а называешь треклятой ямой. Что тебе у нас надо?
– Стоп! – скомандовал Иван.